— Вы не правы. К этой проблеме надо подойти научно, чего вы не сделали.
— Но как?
— Отыскать причинно-следственные связи, — пояснил профессор. — К примеру, если я собираюсь морить тараканов, я первым делом выявляю круг их интересов, повадки, намерения. И после этого бью их по самому больному месту.
— Так то ж тараканы! — воскликнул Удалов.
— А тараканы, должен вам сказать, Корнелий Иванович, не менее живучи, чем бюрократы.
— Что же вы предлагаете? — спросил Белосельский.
— Я предлагаю задуматься. В чем сила бюрократа?.. Ну? Ну?
Друзья задумались.
— В связях, — произнес наконец Белосельский.
— В нежелании заниматься делом, — сказал Удалов.
— Все это правильно, но не это главное. Объективная сила бюрократии заключается в том, что она владеет бумагой. А бумага, в свою очередь, имеет в нашем обществе магическую силу. Особенно если она снабжена подписью и печатью. При взгляде на такую бумагу самые смелые люди теряют присутствие духа, цветы засыхают, заводы останавливаются, поезда сталкиваются с самолетами, писатели вместо хороших книг пишут нужные книги, художники изображают на холстах сцены коллективного восторга, миллионы людей покорно снимаются с насиженных мест и отправляются в теплушках, куда велит бумага…
— Понял, — перебил профессора Удалов. — Нужно запретить учить будущих бюрократов читать и писать. Оставим их неграмотными!
— Они уже грамотные, — сказал Белосельский.
А Минц добавил:
— К тому же бюрократами не рождаются, ими становятся. И опять же по велению бумаги. Потому я предлагаю лишить нашу бюрократию бумаги!
— Как так лишить? — удивился Белосельский.
— Физически. Не давать им больше бумаги. А не будет бумаги, им не на чем будет писать инструкции и запреты, а вам не на чем будет составлять для них отчетность.
— Но как?
— Вы не можете закрыть все учреждения, вы не можете выгнать бюрократов на улицу. Но в вашей власти отказать им в бумаге. Вся власть Советам!
Слова мудрого Льва Христофоровича запали Белосельскому в душу. Не сразу, а собрав вокруг себя сторонников, обдумав процедуру, он издал указ, радостно встреченный всем населением.
«Отныне и навсегда ни одно учреждение города Великий Гусляр не имеет права держать в своих стенах никакой бумаги, кроме туалетной и предназначенной для написания заявления об уходе (по листку на каждого чиновника)».
Мы не будем описывать здесь, как сложно было перекрыть доступ бумаги в учреждения и конторы, как хитрили и изворачивались руководители этих контор, как пришлось ставить добровольцев на городских заставах, чтобы пресечь контрабанду бумаги из области и даже из Москвы. Но если народ решил, то народ справится!
Бумажный поток был перекрыт. Город вздохнул свободно. Бравые патрули перехватывали врывающийся в город поток бумаги и тут же сдавали в макулатуру. Уже через две недели на эту макулатуру каждый житель города получил по книге Дюма и собранию сочинений писателя Пикуля.
С каким наслаждением шли утром на работу Корнелий Удалов, а также все его сограждане! Они были уверены, что никто не будет отвлекать их от созидательного труда. А производительность этого труда между тем резко возросла.
Учреждения затаились. В их недрах шли бесконечные совещания, но так как протоколы приходилось вести на туалетной бумаге, они оказывались недолговечными, и наутро приходилось совещание повторять, так как совещание, не оформленное протоколом, считается недействительным.
Удалов с Белосельским со дня на день ждали светлого момента, когда откроются двери Горснаба, Горстата, Горотчета, Горпромплана и других контор, откуда выйдут сотрудники и сотрудницы, чтобы сдаться на милость победителей и перейти наконец к станкам, больничным койкам, классным доскам и прочим местам, где так не хватает людей. Но двери не открывались.
Прошла неделя. И вдруг Удалов, проходя по Пушкинской, увидел скромное объявление. Оно звучало так: «Горотчету на постоянную работу требуются каменщики, ткачи, вышивальщики, граверы и чеканщики. Оплата по ставкам ведущих экономистов, тринадцатая зарплата гарантирована».
Сердце тревожно забилось, но еще тревожней стало Удалову, когда он на следующей улице увидел такое же объявление, вывешенное Горпромпланом.
Худшие подозрения Удалова подтвердились в тот же день. Примерно за час до обеда к нему в контору вошли три дюжих молодца. Они волокли большую гранитную плиту. На плите были тщательно выбиты буквы:
Молодцы поставили плиту к стене. Солнце, заглянувшее в комнату, осветило своими теплыми лучами глубоко выбитые строчки.
— Распишитесь в получении. — Один из молодцов протянул Удалову медный лист и молоток с долотом. — Вот тут выбейте свою фамилию.
До обеда Удалов выбивал по меди свою фамилию. А из соседних фабрик, контор, магазинов и учебных заведений ответно постукивали молотки — руководители и директора расписывались в получении инструкций.
Вместо обеда Удалов кинулся к Белосельскому.
Тот был в трауре: стены его кабинета были заставлены разного рода каменными плитами, медными и железными листами, на столе лежали грудой шелковые и хлопчатобумажные свитки с вышитыми на них запросами, жалобами, анкетами и рекомендациями.
Посреди кабинета стоял профессор Минц и сдержанно улыбался.
— Ну что вы улыбаетесь! — завопил Удалов с порога. — Они нас победили! Лучше я буду расписываться на бумаге, чем, как египетский раб, выбивать свою фамилию на твердых предметах.
— Не падайте духом, Корнелий, — произнес Лев Христофорович. — И вы не падайте, товарищ Белосельский. Враг пошел на последние, крайние меры. Значит, он слабеет.
— Да вы посмотрите в окно, — сказал Николай. — Отсюда видно — они беспрерывно куют и вышивают! Они все при деле! Они расширяют штаты.
— А мы хитрее, — возразил Минц. — На прошлом заседании вы отказали в создании кооператива гранильщиков, кооператива вышивальщиц, артели чеканщиков?
— Мы не отказали. Мы перенесли вопрос на будущее, потому что не были подготовлены нужные бумаги.
— Вот именно! Бумаги! А теперь у нас нет бумаг!
— А как же…
— И ты туда же, Коля? — строго спросил Удалов.
Лицо Белосельского озарила лукавая усмешка.
— Верочка! — позвал он секретаршу. — Вы можете вызвать ко мне представителей всех кооперативов? Сейчас. Спасибо.
