— Да. Но все это большей частью осталось в рукописи и лежит у меня в столе.
— И о чем же они? — спросила она.
— Обо всем, чего я не знаю.
— А-а…
— Да. Кроме той одной, которую ты читала. Та была обо мне.
Она немножко улыбнулась и смахнула с коленки муху.
— Твои истории печальные?
— Как правило, — ответил профессор.
— По-моему, это прекрасно, — сказала она.
— Разве?
— Да.
Сейчас ее голос звучал спокойно, словно она перестала робеть в его присутствии.
— По-моему, ничто не сравнится с очень грустными, по-настоящему грустными вещами.
Профессор кивнул.
— Только трагическое может быть действительно прекрасным, потому что трагическое никогда не переходит в тривиальное, — продолжала она. — Когда двое обретают друг друга, все вдруг становится до жалости будничным. Оба превращаются в таких же людей, как наши матери и отцы, забывают изысканные странности любовных чувств и становятся ярыми приверженцами условностей.
Она произносила испанские слова с легким налетом иностранного акцента.
— Трагедии прекрасны. Люди влюбляются, а потом умирают. Вот и все.
От ее слов Габриэля Анхелико вдруг охватила печаль.
— И все-таки, может быть, было бы лучше, если бы они оставались в живых, — промолвил он.
— Да зачем? — возразила она. — Это же просто книги, а не подлинная реальность.
Он ничего не ответил.
— Неужели ты думаешь, профессор, что современные люди могут умирать от любви?
— Не знаю, — сказал он.
— Да ни за что на свете! — заявила она.
Затем она допила последний глоток лимонада и посмотрела на него ребяческим взглядом:
— А можно мне еще?
Дрожащими руками Габриэль Анхелико наколол льда и выжал лимоны. Он был счастлив, но чувствовал себя как во сне, потрясенный ее приходом. Сейчас ему снится сон. А потом ему останется горький осадок, он заснет с уверенностью, что ему предстоит спать в одиночестве всю оставшуюся жизнь. Когда-нибудь он наверняка возненавидит эти горы, этот вид, эти гремучие водопады и это пустое кресло, которое будет вздыхать по ней еще долго после того, как она исчезнет.
Она все так же сидела, устремив взгляд на горы. Габриэль Анхелико поставил перед ней новый бокал лимонада и сам опять сел рядом. Он вздохнул, взглянув на горы, и сделал глоток из бокала, в горле булькнуло.
— Когда-то я в мечтах воображал себе, что скрыто за этими склонами, — произнес он, говоря сам с собою, словно во сне. — Но там одни горы. Кроме гор, ничего нет.
— Ерунда, — возразила она. — Там есть джунгли и равнины, и есть море. Неужели ты его никогда не видел?
— Нет.
— Профессор, тебе бы надо попутешествовать!
— Наверное, да. На то, чтобы спуститься отсюда, потребуется целая вечность.
— Ну что ты! Можешь перелететь через Анды на самолете и еще засветло очутиться на побережье.
— Это не для меня, — только и сказал Габриэль Анхелико.
Если бы он вздумал купить один билет на самолет, ему ради этого пришлось бы трудиться как каторжному и вдобавок уморить голодом своих близких. Но ей этого никогда не понять!
— Я часто пытался вообразить себе, как выглядит море, — сказал он.
— Море, — повторила она голосом, в котором звучал покой.
— Однажды я забрался на гору, чтобы посмотреть на море, но оно было за пределом видимости.
— Море коварно, — промолвила она. — Оно может безжалостно поглотить человека.
— Мне это не страшно, — сказал профессор.
— Не страшно? Ты тоже можешь утонуть, как всякий другой.
— Я бы не забирался на глубину.
— Ты бы побоялся?
— Нет, просто я не умею плавать.
— Как странно, профессор! Ты же столько всего знаешь и умеешь!
— У меня никогда не было надобности плавать, вот я и не умею.
— Так зачем же тебе море?
— Чтобы сидеть на берегу и слушать его шум.
Он обернулся к ней и улыбнулся, и тут случилось чудо. На этот раз она не отвернула лицо, глядя куда-то через его плечо, а посмотрела прямо на него. И улыбнулась в ответ, бесстрашно глядя глаза в глаза. У него похолодели руки, губы задеревенели, а сердце перевернулось в груди двумя болезненными толчками.
Солнце померкло, и она встала. Она двигалась как бы с неохотой, хотя сидеть на шатучем кресле вряд ли было очень удобно. Он же готов был просидеть с нею всю ночь напролет, если бы она того пожелала. До самого восхода он любовался бы ею, когда она спит, не обращая внимания, если бы сверху на него гадили птицы или пауки ползали бы по нему, щекоча кожу.
— Ну, мне пора, — сказала она со вздохом при последних лучах заката.
— Да, — согласился Габриэль Анхелико.
— Кажется, так бы и сидела тут вечно! — воскликнула она.
— Так останься, — сказал он.
Она повернулась к нему и окинула его серьезным, изучающим взглядом. Затем на губах ее появилась улыбка, и она ответила:
— Но, разумеется, это невозможно.
— Да, разумеется, — согласился Габриэль Анхелико.
— Однажды настанет день, когда я все это забуду, — сказала она.
На ее лице отразилось облегчение.
— Я совсем замечталась. Скоро это пройдет.
Габриэль Анхелико схватился за сердце, стараясь не показать, что она только что сделала ему больно. Клара Йоргенсен легко вскочила с кресла и выпрямилась. Она развела руки и улыбнулась ему. С ее лица исчезло прежнее напряженное выражение, словно что-то заставляло ее нервничать, теперь же, напротив, казалось, будто она повторяла это движение сотни раз.
— Прощай, профессор! — бросила она небрежно.
— Прощай, сеньорита Клара! — ответил он.
И она повернулась и ушла.
Габриэль Анхелико глядел ей вслед, пока ее силуэт не растворился в приречной тьме. И только тут он подумал, что за все время, что они сидели вдвоем, ни одна живая душа не показывалась рядом и никто их не видел. Даже ни одна бездомная кошка, ни один неверный супруг не прошел крадучись мимо. Были только он и она да оливковое дерево, и Габриэль Анхелико понял, что в эту ночь ему не уснуть. Ее посещение было всего лишь маленьким интермеццо в бесконечной череде предсказуемых дней. Оно не сделало ее более живым человеком, а только укрепило его в мысли о том, что он на всю жизнь прикипел к идее этой девушки. От вида опустевшего кресла у него появился во рту горький привкус. Придавленное сиденье не успело расправиться, словно кресло еще ждало, что она вот-вот вернется. Он знал, что и сам будет ждать, как прождал тридцать лет, уверенный в том, что, как только она наконец придет, он ее тотчас
