Клара Йоргенсен медленно покачала головой, слезы вот-вот готовы были брызнуть у нее из глаз. Она попробовала встать, но тотчас же пошатнулась и ударилась боком о край стола. Капитан спокойно встал, потряс за плечо Эрнста Рейзера и сказал старику, что ему пора спать. Затем капитан взял Клару Йоргенсен за руку, и они вместе спустились к воде.
Она глядела на огоньки дома на пляже пустыми, как у куклы, глазами. Через минуту-другую она попросит капитана остановиться и подождать. Уильям Пенн достаточно выпил за свою жизнь, чтобы знать: иногда в этом состоянии даже небольшая прогулка пешком может оказаться делом непосильным. Клара Йоргенсен присела на корточки у кромки воды, ее дважды вырвало, после чего она разрыдалась. Уильям Пенн только обнял ее, не говоря ни слова, но в этот миг тишины он вдруг ощутил вину, словно нарушил данное себе слово и не выполнил какое-то давнее обязательство. Клара Йоргенсен даже не попыталась встать. В туфли ей набились камешки. Уличные фонари погасли, и только месяц отбрасывал на воду тусклый луч.
— Клара, тебе хочется домой? — спросил Уильям, обхватив ладонями ее лицо. — Ты больше не можешь?
Она прихватила краешек рукава и отерла соленые следы на лице.
— Я устала. Я хочу домой, — сказала она.
— Я понимаю. Первым же самолетом. Обещаю тебе.
На лице Клары появилась морщинка. Она подняла на капитана недоуменный взгляд.
— Я хочу домой, — сказала она. — Зачем мне куда-то лететь!
Сбросив туфли, она взяла их в руки и босиком пошла дальше по пляжу.
Ощущение дома наконец появилось у Клары Йоргенсен на Карибах. Оно пришло незаметно, наплыло, как морское течение, невидимое и неощутимое. Прошло время, и она приняла обыденный ход жизни таким, как он есть. Отчасти в этом было что-то привычное и скучное, но в то же время надежное и желанное. Потом ушли страхи: страх сказать что-то не так, боязнь задать самый обыкновенный вопрос, пустить корни, и страх, вызванный тем, что вдруг она сделала неправильный выбор и вообще зря к нему приехала. Ощущение, что и остров, и капитан выбраны правильно, никак не приходило. Вернее, оно пришло в той форме, в какой это бывает, когда два человека знакомятся друг с другом так необычно, когда они спят в одной постели, питаются из общего холодильника, принимают душ под одной струей и делят друг с другом общий отрезок времени, составляющий человеческую жизнь. Так случилось, что у нее прошел страх перед Уильямом Пенном, и она даже могла теперь без особого смущения сказать ему, чтобы он почистил зубы и подмылся, могла вместе с ним мыться по утрам, голышом расхаживать по дому, смеяться над его сморщенными печеными яблочками или с хохотом плюхнуться на него спросонья. Первоначальный драматизм в отношениях схлынул, постепенно уступив место спокойной умиротворенности, подкрепляемой легкими, привычными поцелуями, поглаживанием по животу, близостью без слов и без жестов. Два тела бок о бок на широкой постели, спаянные нерушимыми узами, выросшими не только на почве братства или страсти, но из будничной акустики любви.
~~~
Из всех семнадцати внучат Виктора Альбы Габриэль Анхелико был для него самым непонятным. Когда в раннем детстве мальчик прибегал с букетом, что твой ангелочек, дед сухо замечал матери, что его впору одевать в платьице. Глаза у него лучились солнечным светом, и он был такой худенький, что, казалось, только дунь на него, и он упадет. Он никогда не играл в корриду с черным лабрадором механика и не клянчил, чтобы ему дали закрутить гайки на каком-нибудь старом джипе в мастерской. Ссадины на коленках у него бывали только тогда, когда его поколачивали, поваляв по земле, другие мальчишки за то, что он такой несносный тихоня. Однако, повзрослев, Габриэль Анхелико сделался видным юношей. Прямой как стрелка, он одиноко ходил по улицам и аллеям торжественным шагом, словно выступая в процессии. Хорошо зная о популярности внука среди студенческой аудитории, Виктор Альба так и не изменил о нем своего мнения. Он находил в Габриэле Анхелико только ранимую душу, тихий нрав и ни одного из качеств, которые составляют сущность мужчины.
Виктора Альбу передергивало при виде тощего живота внука, его тонких складочек подкожного жира, длинных ног и замкнутого лица. Особенно противны были деду его руки, эти тонкие пальцы, изящно перелистывающие страницы справочников и стихотворных сборников — пальцы, в которых так легко порхало перо и которые никогда не уставали, хотя этот писака дописался уже до полного умопомрачения. Такие руки не приспособлены для труда. На них не заметно было ни следа каких-либо наработанных навыков, они оставались гладенькими и новенькими, как ни разу не надеванные лайковые перчатки. От этих рук никому не было проку, они не могли никого защитить, или содержать своей работой, или пробудить в женщине желание. Виктор Альба давно примирился с мыслью, что Габриэль Анхелико никогда не женится. Не надеялся он и на то, что тот обзаведется любовницами, как полагается уважающему себя холостяку. В убогой личности этого внука было так мало привлекательного, что Виктору Альбе казалось непонятным, отчего в дом на берегу реки повадилась приходить по вечерам молоденькая иностранка. Она приходила всегда одной и той же дорогой и всегда сидела в одном и том же кресле, в одной и той же позе, и все только для того, чтобы побыть с Габриэлем Анхелико, пока не догорит закат.
Габриэль Анхелико твердо верил в судьбу. Поэтому он не особенно удивлялся посещениям Клары Йоргенсен. Она вновь появилась у него на следующий же вечер после своего первого прихода. Как и в прошлый раз, он сначала увидел ее на берегу реки, где она остановилась в нерешительности, поглядывая на дом и не зная, как поступить — вернуться назад или идти вперед. Как и в прошлый раз, он сначала застыл, глядя на нее, пытаясь поймать ее взгляд сквозь кишение бесчисленных песчинок и воображая, что через эту пылевую завесу он осмелится посмотреть ей в глаза. Только ощутив знакомые астматические симптомы, он сделал шаг, чтобы приблизиться к ней. Увидев это, она тоже шагнула ему навстречу. И снова они стояли друг против друга, несмело отводя взгляд, пугаясь той близости, которую несли с собой эти встречи. Он мог бы коснуться ее, протянув руку, если бы не был убежден, что малейшее сближение все разрушит.
— Хочешь пить? — спросил он, как и тогда.
— Да, — сказала она.
Затем она слегка улыбнулась и пошла на свое место под ветвями суковатой оливы.
Габриэль Анхелико пытался представить себе, чем занимается такая вот девушка, когда не сидит с ним рядом. Может быть, вместе с подружками лакомится пышно украшенными кремом пирожными в каком-нибудь кафе? Может быть, пьет горько-сладкий кофе за стойкой кондитерской? Может быть, стоит в очереди за билетом в кино с каким-нибудь однокурсником? Может быть, сидит в одиночестве на скамейке перед кафедральным собором, углубившись в книгу? Или лежит на лужайке перед каким-нибудь домом на одной из тех улиц, которые обсажены розами и где стоят золоченые почтовые ящики? Его вдруг поразила мысль, что он совершенно не знает, как она живет и как проводит дни. Но, кажется, это не играет для нее роли. Во всяком случае, тогда, когда она сидит у него час за часом, погружаясь в вечность, исполненную молчания и чистого присутствия. День за днем она возвращалась снова и снова, без стука и без какого- либо предупреждения. Прежде чем подойти, она сперва дожидалась на берегу, когда он покажется на пороге, а он остерегался заранее высматривать ее в привычное время. Спустя несколько недель он уже мог ее не встречать, он просто сидел и ждал, когда она неслышно сядет рядом в соседнее кресло. Так она незаметно вбирала в себя его мир, вечер за вечером, и в этот промежуток времени вместился милосердно отпущенный ему судьбою срок.
Никогда прежде Габриэля Анхелико не навещала ни одна девушка. Любопытные родственники, прячась в комнате, скрытно разглядывали эту пичужку из-за выцветших кружевных занавесок. Как только она появлялась, они удалялись с террасы, оставляя пустые кресла, но исподтишка подглядывали за ними с бархатных диванов в душной гостиной. Никто не слышал, о чем эти двое беседовали наедине, так как они
