- Что?! - Верещагин, начавший было энергично растирать лицо ладонями, застыл. - В смысле - американец?
Пашка кивнул. Лицо у него было странное.
- Идите скорее, иначе его убьют, - попросил парнишка…
…Семь или восемь человек, толпясь вокруг чего-то, лежащего на земле, молчали. В стороне примерно столько же дружинников зло и сосредоточенно били человека.
- Дай я…
- Э-эть!
- Мужики, пустите меня, мужики, я…
- Э-эть!
- А ну!!! - заорал Верещагин. Маузер в его руке дважды выплюнул рыжий огонь. - А ну! Р-р-р-разошлись, ннну?! - маузер подтвердил приказ третьим выстрелом.
Дружинники расступились - с нездешними лицами, тяжело дыша. На ноги между них с трудом поднялся высокий человек - без оружия, в растерзанной штатовской форме морской пехоты, с разбитым в кровь лицом. Он стоял молча, глядя на подошедшего офицера безразличными, затекающими кровью глазами.
- Вы что, остопиз…ли?! - зловеще спросил Верещагин, не убирая пистолет и обводя дружинников зловещим неподвижным взглядом. - У вас что, в каждом кармане по два янкеса-офицера?!
- Командир, - сказал, судорожно глотая, молодой дружинник с погонами стройника, - командир, не кричи. Командир, ты погляди, что он… принёс.
- Принёс?.. - начал Верещагин. И осекся. Повернулся. Стоявшие вокруг лежащего на земле предмета бойцы молча расступились, давая дорогу.
Верещагин подошёл. Посмотрел на испятнанный тёмным брезентовый мешок. Тихо спросил:
- Димка?
- Угу, - сказал чернобородый, с серьгой в ухе кряжистый цыган из сотни Басаргина. - Отдай штатовца, командир, отдай, мы хоть душу успокоим…
- Заткнись, - приказал надсотник. Опустился на колено, отогнул край мешка. Посмотрел - спокойно, без слов, только лицо вдруг задёргалось. Успокоилось. - Дима-Дима… - тихо, почти нежно сказал он. Погладил рукой что-то слипшееся и тёмное, видневшееся в мешке.
- Они ему глаза вырезали, - сказал со злыми слезами рыжий парнишка, державший на плече РПК. - Командир, отдай янкеса, отдай, слышишь?!
- Тихо, - не приказал, а попросил Верещагин. Подошёл к офицеру и одним рывком за скрученный на груди камуфляж приподнял его по стене на полметра. - Что вы сделали? - спросил надсотник так, что все вокруг замолчали. - Что вы сделали, изверги?
Но молчание американца будто лишило его сил. Он отпустил янки и ссутулился. Американец расправил камуфляж и вдруг сказал - почти без акцента:
- Ваш мальчьик промольчал. Нитчего не сказал.
- Я был учителем, - сказал Верещагин, поднимая на американца глаза. - Понимаете вы, я был учителем, я хотел всю жизнь учить таких, как он, нашей истории. Всего лишь учить их истории… - его лицо опять дёрнулось, он махнул рукой: - Уходите… - мельком глянул на погоны американца, -…капитан. Идите, идите.
Никто не возразил. Американец снова расправил форму на груди:
- Я не буду уходить, - сказал он тихо. - Я пришёль к вам и принёс мальчика. Я трус. Я испугалься его спасти. Я хотел стрелять, но я испугалься. Тепер я буду с вами. Если вы меня возьмьёте. Есльи вам не нужно труса, то пусть мне отдадут пистольет. Я не стану жить тогда.
- Верните ему оружие, - сказал Верещагин. - И проводите его ко мне, нам надо поговорить. А умереть мы все всегда успеем. Никогда не надо торопиться умирать… мы все торопимся умирать и не успеваем жить… - и надсотник пошёл по коридору.
В тишине было слышно, как он плачет - тяжело и хрипло, как будто разрывается металл…
- Может, выпьете? - спросил Пашка, не пряча от сотника опухших от слёз глаз. - Я водку принесу. Настоящую.
- Паш, ты же знаешь, что я не пью, - покачал головой надсотник. Подумал и добавил: - Спасибо.
- А я бы выпил, - Пашка сцепил на столе пальцы. - Смешно, Олег Николаевич. Столько убитых. На каждой улице каждый день убитых детей подбирают. А я почему-то из-за него плакал. Мы с ним даже друзьями не были. Когда Сашка Коновалов погиб, я не плакал, а мы с ним с семи лет дружили… с моих семи, с его восьми. А тут взял и заплакал. Смешно, - повторил он. - Давайте я вам бутерброд сделаю. С копчёнкой. Есть копчёнка.
- Паш, не надо ничего, - поморщился Верещагин и тяжело лёг, закинув на кровать ноги в ботинках. Потёр грудь слева.
Болело сердце. Впервые в жизни - физически болело, а не фигурально выражаясь. А вдруг сдохну, испугался надсотник. Хотел спросить у Пашки - пусть принесёт корвалол. Корвалол пила мама. Боги, как она там? Конечно, девчонки её не бросят, но как она там? А если узнают, что она - мать офицера РНВ? Или Кирсанов не оккупирован? Что им там делать, маленький городок, неважный…
Боль отступила. Так же внезапно, как прошла.
- Олег, - внутрь вошёл Земцов. - Там к тебе ребята просятся.
Верещагин сел.
- Пусть идут сюда.
Почти сразу вошли - наверное, по всегдашней привычке ждали в коридоре рядом - Влад Захаров, Пашка Бессонов, девчонка - надсотник не помнил, как её зовут, но в отряде она заправляла 'женским' звеном. Встали в ряд в ногах кровати. Молча.
Офицер поднялся. И понял, что Влад - почти одного с ним роста.
- Мне… - Влад вдруг замолчал, и Верещагин подумал, что Пашка вот так же почти всегда запинался, когда волновался. А Влад - нет. - Мне скоро пятнадцать. Возьмите меня к себе. Ну, в дружину. Чтобы я не в разведку. Я не могу больше в разведку. Я всё испорчу сразу.
Надсотник понял, о чём говорит парнишка. И кивнул:
- Хорошо. Пойдёшь во вторую сотню, Земцов тебе всё объяснит. А галстук… - он помедлил. - Галстук снимешь? Ты же теперь не в отряде будешь…
На скулах Влада вспухли бугры. Он медленно покачал головой:
- Никогда.
- Хорошо, - повторил Верещагин. Посмотрел на Пашку и девчонку: - Вы не проситесь. Вас не возьму.
- Мы не за этим… - Пашка достал из сумки на поясе - школьной, обычной, какие ещё недавно носили по моде у самого колена - свернутое отрядное знамя. Надсотник узнал его - переделанное из найденного в той самой комнате, обнаруженной Димкой, старого пионерского. - Мы… вот! - и он развернул большое полотнище с потускневшей золотой бахромой на руках.
А вот буквы, вышитые по верхнему краю, сверкали свежим золотом - и Верещагин подумал, что их, наверное, вышивала именно эта девчонка…
Он посмотрел ей в лицо. И снова перевёл взгляд на золотые буквы, чуть подрагивавшие в такт дрожи Пашкиных рук:
***
МЕНЯ ЗОВУТ СЕРЁЖКА
Я камень.
Я неподвижен.
Осколок гранита, обкатанный ветром и дождём. Лежит среди таких же, неотличимый от них, мёртвый, увесистый и равнодушный. Глаз на нём не остановится.
Ему всё равно.
Я камень.
Я неподвижен.
Боже скрывался под огромным обломком стены, лежавшим на остатках фундамента - эта пещерка в задней части соединялась с подвалом, откуда можно было выбраться в коллектор, выводивший на позиции 9-й интернациональной роты, на площадь Заставы. Козырьком выдававшийся над пещеркой кусок бетона затемнял её; лаз переплетала выдранная арматура, на которой ещё держались обломки и какая-то хрень. Всё это создавало эффект тюлевой занавески - даже когда солнце светило прямо в лаз, оно не могло высветить то, что внутри. А тёмных щелей в развалинах полным-полно…
…Боже положил перед собой начерченную на куске картона карточку, серую от карандашных пометок - свежих и стёртых, понятных ему одному.
Так. Позавчера ОН убил отца. Вчера ОН не стрелял. Мест, где он может находиться - шесть: водослив; дырявый забор из бетонных плит; развалины воздухозаборника; окна - первый этаж прямо напротив него, первый этаж на тринадцать часов, второй этаж на четырнадцать часов.
Водослив - триста метров. Это вряд ли, уж больно лезет в глаза это укрытие, да и солнце при заходе просвечивает почти всю трубу навылет. Правда, там есть какая-то куча мусора.
Забор. Много дыр. Триста метров. Когда солнце всходит, невозможно понять, что за ним, а снайпер может стрелять из каждой дыры. Но очевидцы говорят, что звук выстрела всегда как бы двойной - так бывает обычно, если стреляют из помещений.
