вас за вашу доброту. Пять фунтов, на мой взгляд… вернее, десять.
Элзи Бин затрясла головой. Папильотки запрыгали, как усы у сэра Эйлмера.
— Не надо мне денег, — сказала она, не называя их презренным сором, но как бы и называя. — Лучше дайте в нос Гарольду.
Голос был звонок и строг, лицо — сурово, голубые глаза неумолимо сверкали. По-видимому, беседа в саду исчерпала ее терпение. Вот горничная, подумали бы вы, которая больше не уступит, — и не ошиблись бы. Дочери Боттлтон-Ист славятся своим пылом, а манера констебля отвечать «Да нет…» на самые пылкие мольбы довела бы и более кротких служанок.
Лорд Икенхем учтиво склонил голову:
— Гарольду?
— Это Поттер.
— А, ваш полицейский друг! Что надо с ним сделать?
— Дать в нос.
— То есть ударить? Стукнуть? Заехать?
— Ага.
— Почему же? Я не навязчив, но это любопытно.
— Чтобы он ушел из полиции. Я говорила мистеру Твистлтону. Гарольд очень нервный. Чуть что — обижается.
— А, так-так!.. Я вас прекрасно понимаю. Психологически это безупречно. Если бы я служил в полиции и меня ударили по носу, я бы тут же ушел. Что ж, мы согласны. Мартышка…
Мартышка дернулся.
— Дядя Фред, — сообщил он, — мы с Элзи уже все решили. Сделает это ее брат. Надо тебе сказать, бить полицейских — его хобби.
— Да он не выйдет до сентября!
Лорд Икенхем очень огорчился.
— Неужели ты хочешь, — спросил он, — чтобы наша бедная подруга ждала до сентября? Мы должны помочь ей немедленно. К несчастью, я уже не тот, плохо даю в нос, хотя был бы счастлив осуществить такую прекрасную мечту. Следовательно, это сделаешь ты, и как можно скорее.
— Ах ты черт!..
— Не говори таких слов. Ты напоминаешь мне нашего предка, сэра Джервиса, который позорил свой род в давние дни. Зовут его под Яппу — он свернется в постели и скажет: «Как-нибудь позже». Ты выполнишь свой долг, обсудив все сперва с мисс Бин. А мы, пока ты обсуждаешь, сходим в кладовую. Лучше — по черной лестнице. Вы не подскажете нам, где она? В конце коридора? Спасибо, мисс Бин. Наверное, кладовую найти нетрудно. Есть в кухне газ, чтобы сварить яйца? Прекрасно. Все удобства. Идем, Салли. Обещаю тебе прекрасную трапезу. Есть тут умеют. Вероятно, кроме яиц, мы найдем ветчину, а может, и сосиски.
Со старинной учтивостью поклонившись Элзи Бин, лорд Икенхем вывел Салли из комнаты, рассказывая ей о том, как он жарил сосиски на кончике пера, а Мартышка увидел, что собеседница его уже не так сурова.
— Симпатичный старичок, — сказал она.
Такое неточное описание человека, похожего на анчар, который губит все, к чему прикоснется, поразило Мартышку, и он воскликнул:
— Ха!
— Что?
— Ха, — повторил страдалец и хотел это объяснить, когда услышал негромкий стук, а потом слово «Мартышка». Судя по голосу, стучался Билл Окшот.
В словесности, дошедшей до нас сквозь века, есть много выразительнейших описаний того, как откликаются люди на неожиданную неприятность. Вспомним короля Клавдия, когда он смотрит «Мышеловку», а у более поздних писателей — мужа, когда он находит в кармане письмо, которое жена просила послать за две недели до этого.
Однако для сравнения с Мартышкой мы выберем только Макбета, увидевшего дух Банко. Волосы у него зашевелились, словно под легким бризом, глаза совершенно вылезли, с побелевших губ сорвался бессмысленный крик — не «Ой!», излюбленный служанкой, и не «Хр-р!», как сказал бы сэр Эйлмер, а нечто среднее. Наблюдательный и умный шотландец, взглянув на Макбета, заметил: «Идемте, лорды, — государю худо». Нет сомнений, что, взглянув на Мартышку, он произнес бы эти же слова.
Мы понимаем, в чем тут дело. Если молодому человеку тонкого и нежного склада молодой человек покрупнее, да и склонный к буйству, скажет, что задушит его за ночные беседы со служанкой в гостиной, первый из этих молодых людей полагает, что служанка в его спальне вызовет еще большие нарекания. Вот почему мы не будем к нему строги, когда он со словами «Ой!» или «Хр-р!» смотрит на старого друга, как смотрел бы на гостя, который зашел к обеду, хотя он сам его убил. Глазами души он видел огромные руки Билла Окшота.
Однако он быстро обрел былую прыть. Чутье не молчит в час беды, а Мартышка принадлежал к роду, где непрестанный опыт выработал умение вести себя в таких ситуациях. В XVIII и XIX веках, да и в других, хотя пореже, Твистлтоны только и делали, что быстро прятались в шкаф. Ведомый наследственным чутьем, Мартышка направил Элзи к шкафу.
— Сидите тихо! — прошипел он. — Ни звука, ни хрипа, ни стона. А то меня убьют.
После чего закрыл шкаф, поправил галстук, набрал в легкие воздуха и произнес:
— Войдите!
Когда он, приглаживая волосы, препоручал душу Богу, вошел Билл Окшот.
— Привет, — сказал Мартышка.
— Привет, — откликнулся Билл. — Нам надо… э… поговорить.
Иногда эта фраза звучала зловеще — иногда, но не сейчас. Билл произнес ее мягко, мало того — робко, и Мартышка не без радости понял, что при своих размерах настроен он мирно. Кто-нибудь наблюдательный, вроде Росса, сказал бы, что Билл растерян, — и не ошибся бы.
Дело в том, что, вспоминая беседу в гостиной, Билл задумался, не был ли он грубоват. Какие-то фразы, быть может, напоминали об анатомии. Словом, он пришел к Мартышке, чтобы попросить прощения, и как раз собирался к этому приступить.
Мартышке было бы приятней, если бы тот каялся в письменной форме, но слушал он вежливо, хотя и рассеянно, ибо в шкафу что-то шуршало, и ему казалось, что у него по спине бегают пауки. Так уже было в годы Регентства с одним Твистлтоном.
Видимо, и Билл что-то слышал, поскольку спросил:
— Что это?
— Э?
— Шуршание какое-то.
Мартышка вытер пот со лба и ответил:
— Мышь.
— А, мышь! Так и кишат…
— Да, в этом году их много, — согласился Мартышка. — Ну, спокойной ночи, старик.
Но Билл, как многие в молодости, страдал избытком чувств. Если уж он мирился с другом, так мирился. Он сел, и кровать заскрипела под его весом.
— Хорошо, что мы помирились, — заметил он. — Значит, ты не обиделся?
— Что ты, что ты, что…
— А то я думал, ты обиделся.
— Нет-нет-нет.
— Прости, что я орал.
— Я тебя не задерживаю?
