— Почему же не помчался?
— Не осмелился, ведь сэр Уоткин велел ему стоять на посту у двери.
Я понимал психологию этого человека. Он был в точности как тот парень, который стоял и стоял на горящей палубе, когда все остальные с нее попрыгали.
— В таком случае он, надо полагать, сначала известит папашу Бассета о ставших ему известными фактах и после этого попросит позволения действовать?
— Да. Думаю, он явится с минуты на минуту.
— Гасси, тогда тебе не надо быть здесь. Иди-ка лучше в холл.
— Бегу. Я только пришел рассказать.
— Как только он отойдет от двери, ты сразу в гостиную.
— Конечно. Положись на меня. Дело не сорвется. Дживс, это была гениальная мысль.
— Благодарю вас, сэр.
— Представляете, какой камень у меня с души свалился, ведь через пять минут все будет улажено. Об одном я только жалею, — задумчиво произнес Гасси, — зря я отдал старику блокнот.
Он сообщил об этом чудовищном поступке словно бы мимоходом, и я не сразу понял, какими последствиями он чреват. Когда же осознал, ужас проник в каждую клеточку моего тела. Казалось, я сижу на электрическом стуле и палачи уже включили ток.
— Ты отдал старику блокнот?!
— Да. Когда он уже уходил. Я подумал, там есть ругательства, которые я забыл.
Я схватился дрожащей рукой за каминную полку, иначе бы упал.
— Дживс!
— Слушаю, сэр.
— Еще бренди!
— Сейчас, сэр.
— И что вы носите его в маленьких рюмках, как будто это радий? Принесите бутылку.
Гасси вроде бы удивился.
— Берти, что-нибудь случилось?
— И ты еще спрашиваешь! — Я горько засмеялся. — Ха! Ну, ты меня доконал.
— Да о чем ты? Почему доконал?
— Неужели ты не понимаешь, идиот несчастный, что ты натворил? Теперь уже ни к чему красть корову. Если старик Бассет прочел то, что написано в блокноте, он никогда тебя не простит.
— Почему?
— Ты видел, какое впечатление это произвело на Спода. Уж если Спод осатанел, читая о себе горькую правду, неужели ты думаешь, она понравится папаше Бассету?
— Но он уже слышал о себе горькую правду. Я рассказывал тебе, как отделал его.
— Это еще могло сойти тебе с рук. «Пожалуйста, постарайтесь понять меня… я погорячился… вышел из себя», ну, и так далее. А вот хладнокровно записывать изо дня в день наблюдения в мельчайших подробностях — о, это совсем другое дело.
Наконец-то он понял. Лицо снова позеленело. Рот открылся, потом закрылся, как у золотой рыбки, которая нацелилась склевать муравьиное яйцо, а другая золотая рыбка ее опередила и перед самым носом слопала.
— Какой же я болван!
— Первостатейный.
— Что делать?
— Не знаю.
— Берти, придумай что-нибудь!
Я принялся напряженно думать, и старания мои увенчались успехом.
— Скажи, что именно произошло в конце этой вульгарной сцены? Ты отдал ему блокнот. Он сразу же воткнулся в него читать?
— Нет, сунул в карман.
— И, судя по его виду, по-прежнему намеревался принять ванну?
— Да.
— Тогда расскажи, в какой карман он его положил? В смысле — в карман чего? Что на нем было надето?
— Халат.
— А под халатом — думай, Финк-Ноттл, хорошо думай, от этого твоя судьба зависит, — а под халатом была рубашка, брюки и прочее?
— Да, брюки на нем были, я обратил внимание.
— Тогда надежда еще есть. Расставшись с тобой, он наверняка пошел к себе в комнату разоблачиться. Ты говоришь, он здорово разозлился.
— Раскалился докрасна.
— Очень хорошо. Знание человеческой природы дает мне основание предположить, что субъект в столь возбужденном состоянии не станет тратить время, шаря по карманам в поисках блокнота, который куда-то сунул, и тем более знакомиться со сделанными в нем записями. Он сбросит одежду и поскорее в ванную. Блокнот наверняка все еще в кармане халата, а халат он, без сомнения, кинул на кровать или на спинку стула, и тебе нужно прокрасться в его комнату и взять блокнот.
Я ожидал, что столь ясное логическое построение вызовет радостный возглас и бурные изъявления благодарности. Но Гасси лишь в сомнении водил ногами по ковру.
— Говоришь, надо прокрасться в его комнату?
— Да.
— Пропади все пропадом!
— В чем дело?
— Ты уверен, что другого способа нет?
— Конечно, уверен.
— Понятно… Берти, может, ты сходишь туда вместо меня?
— Нет.
— Многие бы пошли, не отказались помочь старому школьному другу.
— Мало ли на свете дураков.
— Берти, неужели ты забыл нашу прекрасную юность, школьные годы?
— Забыл.
— Не помнишь, как я поделился с тобой последней плиткой молочного шоколада?
— Не помню.
— А ведь я отдал тебе половину, и ты сказал, что сделаешь для меня все, если понадобится… Но если эти клятвы — святые клятвы, как назвали бы их некоторые, — ничего для тебя не значат, что ж, говорить нам больше не о чем.
Он потоптался в комнате, как та самая кошка в пословице, потом вынул из нагрудного кармана фотографию Мадлен Бассет и впился в нее взглядом. Наверное, черпал в ней силы. Вот глаза его заблестели. Лицо утратило рыбье выражение. Он вышел с решительным видом и тут же вернулся, да еще дверь за собой захлопнул.
— Берти, послушай, там Спод!
— Ну и что?
— Он бросился на меня.
— Что-о-о, бросился на тебя?
Я нахмурился. Я терпелив, но не надо испытывать мое терпение. Неужели после всего, что я сказал Родерику Споду, он не сдался? Невероятно! Я распахнул дверь и убедился, что Гасси не обманул меня. Спод действительно был в коридоре.
Увидев меня, он стал ниже ростом.
— Спод, вам что-нибудь от меня нужно? — обратился я к нему сурово, ледяным тоном.
— Нет, нет, ничего. Благодарю.
