капитан поведет пароход сам; он знает отлично залив Порт-Джэксон, бывал здесь не раз; во всяком случае, жертвовать репутацией «Чайковского», как судна, всегда приходящего и уходящего в срок, он не намерен. Лоцман возражать не стал, но и мостика не покинул.
«Чайковский» развернулся в бухте и вышел в залив, и вот тут-то мы сразу почувствовали — дела наши несладкие: ветер дул встречный, и волна била прямо по носу, создавая килевую качку, — свернуть от фарватера никуда нельзя, это не открытое море, слева и справа берега, над которыми стремительно неслись низкие густо-серые тучи…
Я не видел, откуда взялся этот огромный вал, только услышал, как капитан успел крикнуть в микрофон: «Внимание на баке! Всем укрыться!» — и едва прозвучали эти слова, как нос парохода ушел ввысь, на какое-то время под нами будто бы образовалась пустота, мы повисли над ней, и тут же пароход не выдержал этого полета и всей своей передней частью рухнул вниз; бак ушел под воду так глубоко, что мне показалось — обнажилась корма и стал слышен шум винтов, разрезающий воздух; во всяком случае, вся обшивка парохода вздрогнула, и огромный водяной вал, пенясь, прокатился по главной палубе, снося с нее все, что плохо было закреплено. Была какая-то доля секунды, когда мне почудилось — судно больше не выплывет, но вода, шипя, исчезла с палубы, и турбоход тут же выправился, и сразу же прозвучала команда Ник-Ника:
— Боцману доложить состояние команды!
Доклад последовал быстро; все, оказывается, обошлось, несколько матросов отделались небольшими ушибами — успели все-таки укрыться, благодаря команде капитана… Потом, когда много времени спустя мы вернулись в Сидней, то узнали: наш пароход успели сфотографировать находящиеся на берегу залива журналисты как раз в тот момент, как он всей передней частью зарылся в воду; эта фотография была напечатана во многих газетах, мы потом ее размножили на нашей копировальной машине, и у меня в каюте на стенке висит такая… И вот еще что любопытно: когда пассажиры получили эти газеты, то не могли вспомнить происшествие. Впрочем, никто из них его не видел, палубы были пусты, никому не хотелось торчать на них в скверную погоду, да и было послеотходное время, когда большинство пассажиров раскладывают вещи в своих каютах и знакомятся с барами; ну качнуло разок — это ведь быстро забывается, когда не видишь моря, да и турбоход наш хороший «морячок», во многих его каютах качку переносят легко… Но на палубе и на мостике…
Лоцман с белыми глазами раздавил в руках кофейную чашку. Он так и шел потом с нами до порта, так как лоцманский катер не мог выйти в залив.
Мы вышли в открытое море. Здесь шторм не был страшен нашему пароходу, и он лег на курс… Днем, после вахты, я вышел на корму, к нашему любимому местечку возле флагштока, и замер в удивлении. Два странствующих альбатроса невозмутимо летели за нами, сильный ветер не мешал, а помогал им, и они легко, не двигая крыльями, парили в воздухе; это были наши альбатросы, я узнал их — одного по подпалинке на белой груди, а другого по темно-коричневому блеску крыльев.
Глава вторая
ПРОЩАНИЕ С КРОКОДИЛОМ
Меня, как и, наверное, всех остальных ребят в экипаже, в эти дни занимал капитан. Штурманы, конечно, к нему поближе: мостик — главное место на любом пароходе, да и капитан в первую очередь моряк, а уж потом все остальное; правда, на пассажирском судне слишком уж много этого остального: переводчики, администраторы, классные, ресторан с официантами, барменами… Но дело не в этом: капитан, или, как зовут его по морскому коду, мастер, отвечает за все, абсолютно за все, что происходит на судне, потому и дано ему право спрашивать со всех… Когда на завод или еще какое-нибудь предприятие приходит новый директор, у него есть время на знакомство с делами, на «раскачку», у капитана такого времени нет: с той самой минуты, как принял он обязанности по судовождению, активный работник, он все решает, и он отвечает за все.
Ник-Ник сразу взял круто: едва мы вышли в открытое море, как он собрал всех штурманов, очень коротко изложил требования: поступать только согласно правилам и инструкциям, ни одного самостоятельного решения, все — через него, на мостик появляться только в установленной форме, о ее изменении в зависимости от погоды он будет отдавать приказы, приход на вахту не в форме подлежит строгому наказанию, — впрочем, все это были обыкновенные капитанские требования, это же самое сказал в первый день и Лука Иванович, и все же нам сразу стало ясно: Ник-Ник не простит ни одного, даже малого нарушения.
Трое суток он почти не спал, обходил пароход, все его закутки и службы, а на четвертый день появились приказы, в которых выносились выговоры классным и официанткам за плохое содержание жилых кают экипажа, кладовщику — за непорядок в складских помещениях и шеф-повару — за скверное оборудование портомойки, и по этим приказам стало ясно: Ник-Ник знает пассажирское судно до мельчайших подробностей. Мы сразу почувствовали: «порядок будет», — тут Юра был прав и Нина тоже.
Сабуров говорил мало, негромко, но за этой негромкостью, я бы даже сказал, нежностью фразы чувствовалась непреклонность, и о нем пополз слушок: «Капитан второй раз не предупреждает». Вот это-то меня к насторожило. Я уже слышал такую фразу и знал — она чем-то знаменита. Я стал вспоминать, кому принадлежит, и вдруг вспомнил, как уходили мы из Сиднея; сам этот уход, его стиль мне тоже показался знакомым, и вот когда я все это связал, то сразу же и подумал о нашем известном капитане, который первый после войны проложил в шестидесятые годы регулярные пассажирские линии сначала в Канаду, потом в США. Сабуров явно подражал ему. Но почему?..
Однажды я видел этого капитана, он приезжал к нам в мореходку: невысокий, черноволосый, с небольшой кудрявой сединкой в волосах и темными мягкими глазами, — это мне особо запомнилось, потому что его глаза смотрели на нас со странной, почти детской наивностью, и, когда он заговорил, я удивился его нежному, негромкому голосу; иногда он неожиданно сжимал руку в кулак, и я заметил, что пальцы у него маленькие, тонкие и покрыты темными волосиками; но, по мере того как он все больше и больше рассказывал о своих поисках рабочего ритма, о столкновении в иностранных портах, я чувствовал, как что- то менялось в его облике: вроде внешне он оставался тем же, и голос тот же, и выражение лица, и говорил расслабленно, но все равно это был другой человек — властный, крепкий, и ощущение, что за ним стоит сила, было отчетливым. И вот тогда я услышал — моряки о нем говорят: «Капитан дважды не предупреждает» — и тут же поверил в это… Он рассказал нам, как трудно было его судну, только что вышедшему на линию, завоевать пассажиров. Одно из правил, которое он установил и для себя и для экипажа: выходить и входить в порт точно по расписанию, что бы ни случилось; на этом держится авторитет пассажирского судна. И вот что произошло однажды…
В Монреале около трехсот пассажиров купили билеты, и в это-то время забастовали лоцманы порта, а проходка по реке Святого Лаврентия считается одной из сложнейших в мире, редко кто из капитанов решится вывести судно по этому пути да еще в туман… Он решился, другого выхода не было — надо было провести теплоход, надо было точно выйти из порта, иначе добытое таким трудом можно было легко потерять… Он много раз прежде приходил в Монреаль, знал фарватер, но все же… Пока они шли по реке, над ними кружил самолет с телекамерой, и весь Монреаль наблюдал эту проходку по телевидению, а когда они вышли в открытое море, бастующие лоцманы прислали им поздравительную телеграмму. Конечно же, все это послужило отличной рекламой для теплохода. Вот так ему давалась линия.
Теперь, когда я все это вспомнил, то точно могу сказать: наш уход из Сиднея очень напоминал этот случай.
Мы шли в Новую Зеландию, пересекая Тасманово море. На следующий день после выхода из порта должно было состояться капитанское представление — это непременный ритуал на всех пассажирских лайнерах. Обычно его проводят в музыкальном салоне. Устраивают коктейль, капитан знакомится с пассажирами и, в свою очередь, представляет старших офицеров и администраторов… Я помню, как проводил свое первое представление Лука Иванович, как он стоял на эстраде в новеньком кителе, держа в руке микрофон, и щурился от лучей прожектора, который навели ему прямо в лицо: от смущения и
