А они кричат:
— Успеем! Пусть Елена нам потанцует! Пусть песню споёт!
Ну, Ленка станцевала «Мы белые снежиночки, летаем как пушиночки». В этом роде что-то. А я с коптилкой за ней ходил. Глупо даже очень. Она в одну сторону прыгает — я за ней иду; потом в другую — опять за ней.
А раненые кричат:
— Свету! Не видно! Браво, бис, Елена!
А Геньки всё нету.
Тогда раненые кричат — почему я ничего не делаю. Я отвечаю, что я не умею. Тут Ленка Лошадкина возьми да и скажи:
— Он умеет ушами двигать.
Но я отказался. И как раз в это время Генька подоспел, только без карт. Ключ от комнаты у меня был в кармане — он карты и не мог достать. Так что первый наш концерт был так себе, а дальше пошло лучше. Лена ещё один танец выучила, а Генька карты больше не забывал.
Только кушать нам всегда потом сильно хотелось, и Ленка очень уставала. А однажды отказалась идти.
— Я, — говорит, — лучше полежу. Когда лежишь, не так кушать хочется.
И не пошли. Укрылись всем, что тёплого было — и шубами, и пиджаками, и одеялами, и платьями, — лежим и дремлем. А Генька, тот даже матрац на себя положил. Холодно же!
Пришли моя мама и Лошадкиных мама, принесли нам супу покушать и сидят думают.
Потом моя мама говорит:
— Что же нам с вами, ребята, делать? Ведь вы так и помереть можете.
Опять стали думать и надумали: мама моя взяла Лену Лошадкину к себе, к своим военным девушкам. Геня пошёл с мамой Лошадкиной в госпиталь. А я отправился к папе в пожарную команду.
И комнату нашу мы на ключ заперли.
Вот идём по улице, а на нашем перекрёстке Иван Фёдорович сидит. Не стоит, а сидит. На подножке трамвайной — там трамвай весь в снегу был. Я испугался, говорю:
— Мама, может быть, товарищ Блинчик на посту замёрз?
А Иван Фёдорович тихим голосом отвечает:
— Товарищ Блинчик ещё не замёрз. Товарищ Блинчик находится на своём посту. Привет вам, ребята!
МОЙ ПАПА И ЕГО ТОВАРИЩИ
Шёл я в пожарную команду и думал: вот где тепло, вот где сытно, вот где шумно и весело.
А пришёл — и глазам своим не поверил: холодно, тихо, все бойцы-пожарники лежат на своих койках и молчат.
«Что, — думаю, — такое? Может быть, у них мёртвый час?»
И говорю:
— Здравствуй, папа. Может быть, это у вас мёртвый час?
Он отвечает:
— Здравствуй, Мишка. Нет, это у нас ничего особенного. Просто полёживаем. Силы бережём. Ложись и ты, полежи — рядом койка свободная.
Лёг я и лежу.
И думаю: почему это койка свободная?
А папа объясняет:
— Тут один мой товарищ раньше отдыхал. Мы вчера пожар тушили, а фашисты стали по пожару стрелять из пушек. Мой товарищ как раз из огня одну девочку выносил. Снаряд разорвался, и его вместе с девочкой убило насмерть. Он умер на посту, как герой.
Полежали мы с папой немножко и пошли в пожарную столовую обедать. Сели за стол и кушаем на двоих папину порцию. А другие пожарные на нас смотрят. Потом вдруг гляжу: перед нами ещё одна тарелка с супом стоит. Это они все сложились для меня. Я, конечно, отказался. А старый пожарный Лука Назарыч сказал:
— Не дури, парень. Где сотня кормится, там и сто первый покушает. Понятно? И должны мы друг друга выручать. Наша вся работа пожарная на товарищеской выручке держится. Ясно?
— Ясно, — отвечаю.
— То-то! — говорит. — Давеча, например, пошёл я в огонь — работал, ну огонь-то с дымом возьми меня и положи. Внизу легче, чем наверху, по этой причине пожарный норовит лечь, когда плохо ему, — отдышаться. Только я прилёг — на меня железина какая-то навалилась с потолка. И не подняться мне больше. «Прощайся, думаю, Лука Назарыч, с жизнью, не дожить тебе до той минуты, когда наши доблестные войска войдут в Берлин и кончат проклятый фашизм». Но не тут-то было. Слышу — бьёт вода, клокочет из брандспойта, и вижу—идёт ко мне твой папаша и заливает огонь водой. Сбросил с меня железину и выволок на свежий воздух.
«Дыши, говорит, Лука Назарыч, на доброе здоровье, много тебе ещё пожаров надо тушить, не вышло ещё твоё время на полный пожарный отдых...»
Вот так папа у меня!
Он, например, оказывается, самым первым в зоосад прибежал, когда фашисты Народный дом подожгли. Он, оказывается, к живому тигру в клетку ворвался и сеть на него набросил, чтобы спасти тигра от пожара. Он, оказывается, даже бегемота не испугался и первый к нему подошёл во время пожара. И слониху он хотел спасти, но только не успел, потому что её бомбой убило и она умерла. И папин начальник мне сказал:
«Твой папа, Мишка, не только среди людей, но даже среди зверей известный пожарник».
Рассказывали мне, рассказывали про папу моего — вдруг звонки зазвонили, все вскочили — и на машины. Пожар!
ПАРАШЮТИСТА ПОЙМАЛИ
Вот опять весна наступила, и опять будет Первое мая. И весной стало видно, какие мы чёрные, просто от этих коптилок насквозь прокоптились. И печки-времянки нас тоже хорошенько прокоптили. Конечно, грязные мы, потому что и вода у нас не,шла, за водой мы с чайником на канал ходили. Из проруби попробуйте-ка натаскайте воды!..
Ну, а весной лучше стало.
Лучше, да не очень.
Фашисты по-прежнему в нас стреляли из пушек, и стервятники опять бомбить начали.
Вот попал я однажды вечером под бомбёжку.
Стою под воротами, вдруг одна старушка с бидончиком кричит:
— Матушки-батюшки, он его кузовом пырнул!
А мы ничего не понимаем. Кто кого кузовом пырнул? Оказывается наш лётчик-истребитель фашистский самолёт таранил. Фашист уж совсем бомбы хотел сбросить, а наш сокол его ударил— тот и
