смешон в моих глазах; впрочем, он и так весьма забавен и остер на язык; поэтому-то, когда стоишь рядом с ним, невозможно удержаться от смеха“… Ах! Как часто многие любвеобильные создания прибегают к подобным хитростям, чтобы прикрыть свои маленькие грешки, и говорят плохо о тех, в ком души не чают, издеваются над ними на глазах у всего света, лишь бы сохранить хорошую мину при плохой игре. Вот это-то и называется любовными хитростями и уловками» [107] .
Итак, долгое время уловки и хитрости госпожи Франсуазы с успехом позволяли ей скрывать эту запретную для приближенных короля любовную страсть, но однажды горестные слухи с легкой руки Луизы Савойской дошли до короля, но тот им не доверил:
«…Надеюсь, что меня обманули, ведь куда удивительнее было бы, если бы весь двор не был у ног этой дамы» [108]. Король скорее доверял очаровательным ножкам госпожи де Шатобриан, чем здравому смыслу своей матери. Развивая эту необычайно эротическую тему, приведем одно шутливо-серьезное наблюдение Бран том а, касающееся интересующих нас времен и описывающее пикантные нравы того времени (впрочем, попросив предварительно читателей не строго нас судить за это — ведь положение обязывает, а пикантность предмета требует…).
Брантом говорит вот что (и это послужило хорошим представлением о галантности в XVI столетии в целом): «Как принято было полагать в старые времена, красивая ножка таила в себе столько сладострастия, что многие римлянки, благородные и строгие (или, по крайней мере, желавшие казаться таковыми), прятали ноги под платья, дабы не вводить мужчин в соблазн… Сдержанность сия, возможно, пристала тем, кто помешался на благочестии и приличиях и боится возбудить соблазн в ближнем, — она, конечно, похвалы достойна, но, я полагаю, что дай им [109] волю, они бы выставили и ступню, и бедро, и кое-что повыше, вот только лицемерие и напускная скромность заставляют их ежеминутно доказывать своим мужьям, что они-де и есть истинные праведницы; что ж, кому и судить о том, как не им самим?!
Знавал я одного дворянина, галантного и предостойного, который на коронации последнего короля в Реймсе разглядел сквозь доски помоста, сбитого нарочно для дам, ножки, затянутые в белый шелк и принадлежащие одной знатной даме — красивой и стройной вдовушке; и так ему это зрелище понравилось и запало в душу, что он прямо помешался от любви [110] , а ведь и красивое лицо, и прочие стати этой дамы» а не одни только ножки, вполне заслуживали того, чтобы томиться и чахнуть от любви порядочному человеку. Мне-то известно, сколько воздыхателей было у этой дамы — и не счесть!
Словом, как порешил я сам, а со мною и многие другие придворные, мне знакомые, вид красивой ножки и маленькой ступни весьма опасен (даже для королей) и воспламеняет сладострастия ищущий взор; и удивлению подобно, как это многие наши писатели, равно и поэты, не воздают ножке той хвалы, какою почтили они все другие части тела. Что до меня, я писал бы об этом без конца [111] ; ежели бы не страх, что меня обвинят в небрежном отношении ко всему остальному телу; что ж, приходится мне обратиться к посторонним темам, ибо и впрямь непозволительно слишком углубляться в один только этот предмет.
Почему я и заканчиваю сие рассуждение, позволяя себе напоследок еще одно только слово: «Бога ради, сударыни мои, не прельщайтесь высоким ростом и не надставляйте (sic!) себе каблуков под прелестные ваши ножки, коими если не все вы, то многие можете похвастаться. Хорошенькая ножка сама по себе очаровательна, и, обувая ее, надобно сперва все умно взвесить и меру соблюсти, иначе и дело испортите!
А засим пусть хвалит и воспевает, кто захочет, другие дамские прелести, как это делают многие поэты, я же скажу так: изящно очерченные бедра, стройные икры и крошечные ступни (словом, едва ли не все чудеса нашего века — прим. автора) все же ни с чем не сравнить и в царстве любви великою властью обладают!» [112]
Так пылко и любвеобильно текла жизнь двора в первые годы правления Франциска I. Но однажды, рассказывают историки [113] , нелепый случай едва не похитил у Франции ее повелителя, а у мадам де Шатобриан ее галантного возлюбленного. 6 января 1521 года, на Крещение, Франциск обедал у себя в замке Роморантен, как вдруг ему со смехом сообщили, что в этом году его доброму другу графу де Сен-Поль, пировавшему в своем особняке, достался в праздничном пироге запеченный боб (знаменательно!). Король рассмеялся, притворно разгневался и, воскликнув: «Ого! На нашу корону объявился претендент! Пойдем же и свергнем его!» — сразу из-за стола в сопровождении слуг и друзей направился на штурм замка «крещенского короля»… Позолоченные рамы и стекла особняка «мятежного» графа засыпали снежками, а тот, в свою очередь, ответил штурмующим залпом со своего пиршественного стола — яблоками, грушами и яйцами [114] .
Веселое сражение происходило под открытым небом в момент, когда тяжелые крупные хлопья снега в обилии падали на голову штурмующим, как вдруг кто-то из захмелевших от новогодних возлияний обороняющихся вместо плода схватил из очага и швырнул вниз горящее полено, поразившее короля в голову.
«Перенесенный к своей матери, он несколько дней находился „под серьезной угрозой смерти, и слух о его кончине обошел всю Европу“».
В конце концов он выздоровел [115] , но Луиза трепетала за своего «Цезаря» и одно время считала, что уже «совершенно погибла» (фраза из ее личного дневника).
Этот любопытный инцидент стал поводом для новой мужской моды, характерной для XVI века: короткие волосы и борода (длина которой, разумеется, Менялась по вкусу ее обладателя — прим. автора). Дело в том, что врачам пришлось остричь длинные кудри короля, а он сам «отпустил бороду, чтобы скрыть несколько некрасивых следов от ожога».
Так же немедленно поступили все придворные. Повсюду глаз только и встречал, что остриженные головы и бородатые лица. И Клеман Маро [116], со свойственным ему остроумием, не преминул высмеять цирюльников, вынужденных практиковать свое ремесло несколько ниже:
