собою топот копыт; кто-то догонял меня бойкой рысью.
– Ах, здравствуй, Марта! Как я рад, что встретил тебя. Это был опять таки наш 'неизбежный', наш неизменный кавалер, кузен Конрад. Я, конечно, не имела причины разделять его радости по поводу нашей случайной встречи. Но что делать: Пратер не частный парк, и в хорошую весеннюю погоду главная аллея каждое утро кишит всадниками и амазонками. И как могла я быть до того наивной, чтобы рассчитывать на свиданье без помехи в таком месте? Конрад между тем пустил свою лошадь одинаковым аллюром с моею и, очевидно, вознамерился быть моим верным спутником во время всей прогулки.
– Кузен, ведь ты имеешь во мне хорошую союзницу, не так ли? Тебе известно, что я стараюсь расположить к тебе Лили всеми зависящими от меня средствами?
– Да, благороднейшая из кузин.
– Не дальше, как вчера вечером, я опять превозносила перед нею твои редкие достоинства… потому что ты в самом деле отличный юноша, сговорчивый, деликатный…
– Ну, говори, чего тебе от меня хочется?
– Чтобы ты хлестнул своего коня и поскакал дальше…
Тиллинг был уже вблизи нас. Конрад сначала пристально взглянул на меня, потом на него, кивнул мне с улыбкой головою и помчался прочь, точно спасаясь от преследования.
– Опять этот Альтгауз! – были первые слова барона, когда он сделал поворот и пустил своего коня рядом с моим. В тони его голоса и на лице ярко отражалась ревность. Я ликовала в душе. – Что это, ваш кузен пустился вскачь при виде меня? или его понесла лошадь? – прибавил он.
– И сама отослала его прочь, потому что…
– Графиня Марта, как это странно, что мне пришлось застать вас вдвоем с Альтгаузом! Вы знаете, в свете толкуют, будто бы он влюблен в свою кузину.
– Это правда.
– И добивается ее благосклонности?
– Совершенно верно.
– И не без надежды?
– Не совсем безнадежно…
Тиллинг замолчал. Я смотрела ему в лицо, улыбаясь счастливой улыбкой.
– Ваш взгляд противоречит последним словам, – вымолвил он после некоторой паузы, – потому что ваши глаза как будто говорят мне: 'Альтгауз любит меня безнадежно'.
– Он даже никак меня не любит. Предметом его ухаживаний служит моя сестра Лили.
– Вы сняли у меня камень с сердца! Ведь это из-за Конрада Альтгауза я хотел покинуть Вену. Я не мог бы остаться хладнокровным свидетелем… это было бы сверх моих сил – видеть, как он…
– Ну, а какие же были у вас другие причины? – перебила я.
– Опасение, что моя страсть усилится, что я не сумею ее скрыть, сделаюсь смешным и несчастным…
– Ну, что ж, вы несчастны сегодня?
– О, Марта!… Со вчерашнего дня я живу в таком хаосе чувств, что едва ли сознаю что-нибудь хорошенько. И все-таки меня волнует страх – как бывает в сладком сне – что я неожиданно пробужусь для горькой действительности. Собственно говоря, моя любовь не имеет будущности… Ну, что могу я вам предложить?… Сегодня вы дарите меня своим благоволением, я вознесен на седьмое небо, а завтра… или, пожалуй, немного позже, вам вздумается лишить меня этого незаслуженного счастья, и вот я ввергнут в бездну отчаянья… Но что со мной? Право, я не узнаю себя: моя речь пересыпана такими гиперболами, а между тем я вовсе не склонен к экзальтации и обыкновенно отличаюсь большою рассудительностью и хладнокровием. Я враг всяких преувеличений. Впрочем, в применении к вам ничто не кажется мне преувеличенным: в вашей власти подарить меня блаженством и сделать глубоко несчастным…
– Ну, теперь поговорим и о
– Вы отрекаетесь; разумеется, это долг каждого порядочного человека.
– Вышеупомянутая особа – ее сердце, как известно, приковано в настоящее время к Бург-театру… надолго ли? оно так легко увлекается в разные стороны! – эта особа не принудила бы к гробовому молчанию даже самого скромного человека; поэтому вы можете поверить мне вдвойне. Кроме того, если бы эти слухи имели основание, зачем было бы мне тогда покидать Вену?
– Ревность не хочет знать выводов разума: зачем бы мне назначать вам свидание, если б я желала встретиться здесь с моим кузеном Альтгаузом?
– Ах, как трудно мне, Марта, спокойно ехать рядом с вами… Я хотел бы упасть к вашим ногам или, по крайней мере, поцеловать вашу руку…
– Дорогой Фридрих, нежно сказала я, – подобные излияния совсем не нужны… И словами можно выразить свою любовь, как коленопреклонением, ласками, как…
– Поцелуем, – добавил он.
При этом слове, у нас по телу как будто пробежала электрическая искра; мы пристально посмотрели друг другу в глаза и поняли, что можно целоваться и взглядами… Он заговорил первый:
– С которых пор?
Я поняла его лаконический вопрос и отвечала:
– С того званого обеда у моего отца, а вы?
– Вы? Это 'вы' звучит диссонансом, Марта. Я отвечу только тогда, если вопрос будет формулирован иначе.
– А… а ты?
– Я? С того же вечера, конечно, но моя любовь стала мне ясна лишь у смертного одра моей матери… О, как тосковал я тогда о тебе!
– Да, и мне все стало понятно из твоего письма. А вот ты так не понял значения алой розы, вплетенной между безжизненными белыми цветами; иначе ты не избегал бы меня так тщательно после своего приезда из Берлина. Впрочем, я и теперь не понимаю причины твоей сдержанности, твоего желания уехать отсюда.
– Это очень легко понять. Я никогда не позволял себе надеяться, что ты будешь моею. Только с той минуты, когда ты именем моей покойной матери приказала мне прийти к тебе еще раз, а потом велела оставаться, я понял, что ты не относишься ко мне безучастно, что я могу посвятить тебе свою жизнь.
– Значит, если б я сама не погналась за тобою, как говорится, ты не дал бы себе труда завоевать мою любовь?
– Но у тебя столько женихов; я никогда не решился бы соперничать с такой плеядой.
– Ах, эти люди нейдут в счет! Большинство из них думало только о выгодной женитьбе на богатой вдове…
– Видишь, этими словами определяется, преграда, которая удерживала меня от ухаживания за тобою: ты – богатая вдова, у меня же нет никакого состояния. Лучше умереть от несчастной любви, чем быть заподозренным светом, а, главное, обожаемой женщиной в корыстных видах, в которых ты сейчас обвинила толпу претендентов на свою руку.
– О, ты мой гордец, мой благородный, несравненный! Разве я в состоянии приписать тебе хоть что-нибудь мелочное, низкое…
– Откуда такое доверие? В сущности ты знаешь меня очень мало.
И мы продолжали выспрашивать друг друга в таком же духе. За вопросом: 'с которых пор' началась наша любовь, последовали объяснения: 'почему?' Мне прежде всего понравилась в нем откровенность его отзывов о войне. То, о чем а думала про себя, что перечувствовала, затаив ото всех свои чувства, было продумано им еще основательнее, перечувствовано еще сильнее, чем мною, а, главное, высказано совершенно без утайки. Я же была уверена, что ни один военный может разделять моих мнений и уж ни в каком случае не станет явно обнаруживать своего отвращения к ужасам войны. Таким образом, я увидела, насколько его личные качества возвышались над интересами его сословия и насколько перерос его ум воззрения современного большинства. Это создало, так сказать, основу моей возвышенной любви к нему. Кроме того, у нас обоих нашлось еще многое, что мы и отвечали друг другу на вопрос: 'почему?' Меня пленила и его красивая, благородная наружность, и кроткий голос, в котором однако сказывалась твердость характера; я полюбила его потому, что сам он был таким любящим сыном, потому что…
– Ну, а ты за что полюбил меня? – прервала я перечень его достоинств.
– О, по тысяче и одной причине!
– Послушаем. Сначала приведи мне эту тысячу.
– Полюбил я тебя за великое сердце, за крошечную ножку, за блестящий ум, за кроткую улыбку, за тонкую шутливость, за белую ручку, за женское достоинство, за чудесные…
– Довольно, довольно! Неужели ты дойдешь до тысячи? Нет, скажи уж мне скорее одну последнюю причину.
– Она проще всех, так как совмещает в себе все остальные. Я люблю тебя, Марта, потому что люблю тебя. Вот почему!
XIV.
С Пратера я прямо поехала к своему отцу.
Новость о моей помолвке должна была, разумеется, повлечь за собою неприятные объяснения, но я предпочла не уклоняться от них, а напротив, пойти им навстречу сейчас же, сию минуту, пока находилась еще под свежим впечатлением своего завоеванного счастья. Отец мой, любивший поздно вставать, сидел за завтраком, читая утренние газеты, когда я вошла в его рабочий кабинет. Тетя Мари была тут же и тоже за чтением.
Когда я довольно торопливо вошла в комнату, папа с удивлением поднял глаза от своей 'Presse', а тетка положила на стол 'Fremdenblatt'.
– Марта, так рано? И в амазонке, – что это значит?
