не хотелось подвергаться ей без крайней необходимости. Кроме того, я имела еще другую причину отказываться от продолжительных визитов в Грумиц: мне было очень не по душе, что дедушка старался развивать в Рудольфе воинственный дух. Охота к военной службе, к которой я вовсе не предназначала своего сына, уж и без того сказывалась в ребенке. Вероятно, это было у него в крови. Потомок длинного ряда воинов естественно должен родиться с воинственными задатками. В сочинениях по естественным наукам, в которые я вникала теперь с большим усердием, чем когда-либо, часто говорилось о могущественной силе наследственности, о так называемых 'врожденных наклонностях', представляющих не что иное, как стремление следовать привычкам, усвоенным предками.
К рожденью мальчика, дедушка опять подарил ему саблю.
– Но ведь ты знаешь, папа, – с досадой заметила я, – что Рудольф не будет солдатом; поэтому серьезно прошу тебя…
– Так ты хочешь сделать из него матушкина сынка? По всем вероятиям, это тебе не удастся. Хорошая солдатская кровь всегда скажется… Когда наш малый вырастет, он сам изберет себе карьеру, а лучше той, от которой ты его хочешь устранить, не найти нигде.
– Марта боится подвергать своего единственного сына опасностям войны, – заметила тетя Мари, присутствовавшая при нашем разговоре. – Она забывает, что кому назначено умереть, того постигнет смерть и в постели, как на войне.
– Значит, если на войне погибло сто тысяч человек, то они перемерли бы в такой же срок и в мирное время?
Но тетю Мари было трудно сбить с толку.
– Значит, этим ста тысячам так уж было на роду написано погибнуть от войны.
– А если б люди были настолько рассудительны, чтоб совсем не воевать? – спросила я.
– Ну, это невозможно! – воскликнул отец, и мы опять заспорили с ним о предмете, часто вызывавшем нас обоих на противоречие.
Однако наши диспуты обыкновенно кончались ничем. Одна сторона постоянно приводила все те же доказательства, другая их опровергала. Ни к чему иному не приложима в такой степени басня о гидре, как к чудовищу, называемому 'установившимся мнением', ходячей моралью. Едва отрубишь ему одну голову, опровергнув один из его аргументов, и готовишься отрубить другую, как первая снова отрастает.
У моего отца было несколько излюбленных доводов в пользу войны, не поддававшихся никакому опровержениям: 1) Войны установлены самим Богом – Господом воинств, – что мы видим из священного писания. 2) Они всегда были, значит, всегда и будут. 3) Человечество достигло бы чрезмерного размножения без этого периодического децимирования. 4) Продолжительный мир расслабляет людей, делает их малодушными и, как стоячая вода порождаешь гниение, так он порождает порчу нравов. 5) Войны – лучшее средство для развития в людях самопожертвования, геройства, вообще для закаливания характера. 6) Люди вечно будут ссориться; полное согласие во всем немыслимо; различные интересы непременно будут сталкиваться между собою: значит, вечный мир – нелепость. Ни один из этих тезисов, а в особенности ни одно из выводимых отсюда заключений не выдерживают критики, если серьезно за них приняться; но каждый служит оплотом для защитника войны, стеной, за которой он укрывается, когда не в силах отстоять своих прочих аргументов. А пока рушится новое укрепление, он успевает опять воздвигнуть старые.
Например, если сторонник человеческой бойни загнан в угол и не может более поддержать своего доказательства под N 4, а должен согласиться, что мирное время несравненно более, чем война, способствует нравственному возвышению человечества, развитию общественного благосостояния и культуры, то он говорит:
– Ну да, все это так, война несомненно есть зло, но зло неизбежное. – И сейчас ссылка на NN 1 и 2.
Когда же вы докажете, что ее можно избегнуть путем союза между государствами, третейского суда и т. п., вам ответят:
– Конечно, можно, но этого делать не надо, потому что: (следует ссылка на N 5).
Тут сторонник мира разбивает и эту отговорку, доказывая, что война, напротив, деморализует людей, что от нее они становятся грубыми, утрачивают гуманность.
– И с этим можно, пожалуй, согласиться, однако же… N 3-й.
Между тем, последний аргумент, приводимый панегиристами войны, представляет самую лицемерную натяжку. Скорее уж им могут воспользоваться те, кто ненавидит войну, но хочет подыскать какое-нибудь основание такому страшному явлению, какой-нибудь, так сказать, извинительный момент, обусловленный самой природой; но кто любит в душе войну и хлопочет о ее поддержке, тот наверно не имеет в виду благоденствия будущих поколений. Насильственное децимирование современного человечества посредством убийства, искусственно вызванных повальных болезней, обеднения, конечно, направлено не к тому, чтобы избавить потомство от различных невзгод; если бы потребовалось человеческое вмешательство, чтоб положить предел чрезмерному росту населены ради общего блага, то для этого нашлись бы иные, более разумные средства, чем ведение войны. Значит, этот вывод не более как увертка, однако же к ней прибегают с успехом, потому что она обладает свойством ставить противника в тупик. Этот аргумент отзывается ученостью и как будто даже проникнуть высшим человеколюбием. В самом деле, нужно же нам позаботиться, чтоб нашим милым потомкам, имеющим родиться тысячу лет спустя, не стало бы до такой степени тесно на земном шаре, чтоб они не могли шевельнуть локтем! Этот N 3 сбивает с толку многих защитников мира. В подобных вопросах, относящихся к области естественных наук и политической экономии, смыслит не всякий; немногим известно, что равновесие между смертностью и деторождением восстановляется само собою, что природа создает губительные условия для жизни человеческих существ не с целью помешать их чрезмерному размножению, а совсем наоборот: она увеличивает плодородие тех, кто подвергается большим опасностям. Так, после войны, число рождений возрастает, и потеря вознаграждается, тогда как продолжительный мир и благоденствие приводить к противоположным результатам; следовательно, чрезмерный рост населения – это призрачное пугало – в сущности вовсе не угрожает человечеству. Однако, в подобных вещах мы еще не отдаем себе ясного отчета, а только инстинктивно чувствуем что-то неладное в знаменитом доводе N 3; по крайней мере, в нем заметно просвечивает лицемерие. В опровержение его обыкновенно приводится известная пословица: 'Раньше нас приняты меры к тому, чтоб деревья не врастали в небо', да ведь и не это имеют в виду стоящие у кормила правления…
– Вы, пожалуй, правы, однако же… – И опять на сцену выступает N 1.
Таким образом, спор идет до бесконечности, ни дать, ни взять, как пресловутая сказка 'про белого бычка'. Человек с воинственными наклонностями твердо стоить на своем: его рассуждения постоянно вертятся в заколдованном кругу, и сколько вы ни гоняйтесь за ним, никогда его не поймаете. – Война ужаснейшее зло, но она должна быть. – Допустим, что ей не надо быть, но она великое благо. Этот недостаток последовательности обнаруживают все, кто по
В ту эпоху, когда мне часто приходилось спорить с отцом на тему о войне и мире, я еще не вполне ясно сознавала то, что высказываю теперь; только позднее у меня выработалась привычка следить за коварными ухищрениями человеческого ума в своей собственной голове и у других. Помню только, что бесплодная полемика утомляла меня и приводила в уныние. Теперь мне понятно, что моя усталость обусловливалась беганьем в заколдованном кругу, к чему принуждал меня отец. Наши диспуты кончались обыкновенно тем, что он пожимал плечами с видом сострадания и говорил: 'Ты этого не понимаешь'. И его слова, как относившиеся к области военного дела, конечно должны были звучать крайне убедительно в устах заслуженного генерала, возражавшего молодой, неопытной женщине.
XVII.
Вот наступила и новогодняя ночь… Опять мы сидели всей семьей за пуншем и торжественным ужином в доме моего отца, когда пробил первый час этого рокового года. И какой веселый выдался тогда у нас праздник! Вместе с сильвестровым вечером праздновалась и помолвка сестры Лили с кузеном Конрадом. Едва часовая стрелка остановилась на двенадцати и на улице раздалось несколько выстрелов в знак торжественного момента, как мой неунывающий кузен обнял сидевшую с ним рядом девушку, к немалому изумлению присутствующих, поцеловал ее в губы и спросил:
– Ну, что ж, согласна ты наконец выйти за меня в 66-м году?
– Согласна, – отвечала она: – я люблю тебя, Конрад. Тут пошло чоканье бокалов, поздравления, объятия…
– Да здравствуют жених с невестой! – За здоровье Конрада и Лили! – Господь да благословит союз ваш, дети мои! – Поздравляю от души, кузен. – Будь счастлива, сестра, – и т. д. и т. д. Все мы были растроганы и вместе с тем рады, хотя к этому чувству, пожалуй, у некоторых, из нас примешивалось что-то вроде зависти. Как смерть – самое печальное, самое достойное сожаления событие, так любовь, освященная для жизнетворного брачного союза, – самое светлое и завидное чувство. Я конечно не могла завидовать младшей сестре, потому что уже достигла действительного и прочного обладания тем счастьем, которое предстояло ей только впереди. Но моя радость по случаю ее помолвки слегка омрачалась сомнением: 'такое полное супружеское счастье, каким подарил меня Фридрих, едва ли выпадет на долю бедняжке Лили', думалось мне… 'Положим, Конрад прелестный человек, но… другого Фридриха не сыщешь!'
Отец положил конец поздравлениям, позвонив о стакан своим кольцом с печатью на мизинце, и поднялся, собираясь произнести речь.
– Мои милые дети и друзья, – заговорил он приблизительно в таких выражениях, – начало шестьдесят шестого года выдалось для нас особенно благополучным. При самом его наступлении исполнилось мое заветное желание, так как я давно мечтал назвать Конрада своим зятем. Будем надеяться, что в этот счастливый год и наша Роза очутится под дамским чепчиком, а к Марте с Тиллингом прилетит с подарком аист… Вам, доктор Брессер, желаю многочисленных пациентов, что впрочем не вяжется с многократными пожеланиями доброго здоровья, которыми мы только что так усердно обменивались… Тебе, дорогая Мари, позволь пожелать – разумеется, на том условии, если так 'предопределено', потому что я знаю и почитаю твой фатализм: – или главный выигрыш по билету внутреннего займа, или полную индульгенцию твоих грехов, или, вообще, чего ты сама себе желаешь… Тебе, Отто, приличнее всего пожелать самых лучших отметок на выпускных экзаменах, а также всевозможных солдатских добродетелей и познаний, чтобы со временем ты сделался украшением армии и гордостью своего престарелого отца… И себе – старику – должен же я пожелать чего-нибудь приятного, а так как старик ставит выше всего благоденствие и славу родимой Австрии, то дай Бог, чтоб наступающий год принес нашему отечеству крупные выгоды, чтобы австрийцы отвоевали обратно Ломбардию, а не то, пожалуй, и Силезию… Нельзя знать, что готовится нам в близком будущем, и весьма вероятно, что эта, отнятая у великой Марии-Терезии, страна опять перейдет к нам от дерзких пруссаков…
Мне помнится, что заключение застольной речи, произнесенной моим отцом, вызвало натянутость в нашем кружке. Никто из нас не стремился к обладанию
