существовали указанные третейские суды, как легко и просто было бы прекратить такой ничтожный конфликта! 19 июля французский уполномоченный в Берлине передает прусскому правительству объявление войны.
'Правительство его величества императора французов не могло видеть в проекте возведения на испанский престол прусского принца ничего иного, кроме покушения на территориальную безопасность Франции, и потому было вынуждено потребовать от его величества короля прусского удостоверения в том, что подобная комбинация не возникнет вновь с его согласия. Но так, как его величество отказал в этом удостоверении и даже заявил нашему послу, что он предвидит возможность такого случая, смотря по обстоятельствам, то императорское правительство должно было усмотреть в таком заявлении короля затаенное намерение, опасное для Франции и европейского равновесия (опять явилось на сцену это пресловутое равновесие: 'взгляните на эту попку с драгоценными сосудами; она колеблется – сосуды могут упасть – давайте лучше их колотить'…). Это заявление получило еще более серьезный характер посредством сообщения кабинету об отказе принять императорского посла и вступить с ним в дальнейшие переговоры (значит, подобные вещи, как большая или меньшая степень дружелюбия между правителями и дипломатами, решают судьбы народов?…). Вследствие того французское правительство сочло своим долгом безотлагательно позаботиться о защите (да, да, непременно 'защита' и ни в каком случае 'нападение') своего оскорбленного достоинства, своих нарушенных интересов, и решило с этой целью принять все меры, каких требует ее теперешнее положение; таким образом, оно считает себя в настоящее время в войне с Пруссией'.
'Военное положение'… Понимает ли пишущий это слово на бумаге, положенной на зеленом сукне его письменного стола, что его перо обмокнуто в пламя, кровавые слезы, в смертельный яд заразной болезни?… Итак, из-за поисков короля на вакантный престол, из-за переговоров между двумя монархами, на этот раз грянула буря? Я помню особое настроение, которое охватило и меня во время подготовлений к франко-прусской войне и при ее начале. Прежде эта духота перед грозой, потом мощный порыв бури, когда катастрофа разразилась… Все население было в лихорадке, и кто мог устоять против этой заразы? Конечно, – по старинному обычаю – в начале похода, его уже объявили победоносным, как того требует патриотический долг. 'A Berlin, a Berlin!' ликовала толпа по улицам, кричала с империала омнибусов; марсельеза раздавалась на всех углах и перекрестках: 'Le jour de gloire est arrive!' На каждом театральном представлении, первая артистка, драматическая актриса или певица – в опере эту роль исполняла Мария Засс – в костюме Иоанны д'Арк должна была подходить к рампе и, размахивая знаменем, исполнять эту воинственную песню; публика выслушивала марсельезу стоя, а иногда подпевала. Нам с Фридрихом пришлось однажды быть очевидцами такого зрелища; мы также должны были встать, не потому что нас к этому принуждали – нам было очень удобно стушеваться в глубине ложи – но потому что мы были наэлектризованы.
– Видишь ли, Марта, – объяснил мне Фридрих, – искра, перескакивающая от одного человека на другого и соединяющая толпу в одном возвышенном порыве, это – любовь…
– Ты думаешь? Но марсельеза дышит ненавистью:
Пускай их нечистая кровь
Напоит борозды наших полей…
– Ничего не значит: соединенная ненависть – тоже один из видов любви. Когда общие чувства соединяют двоих или нисколько людей, они начинают любить друг друга; пусть только более высокие понятия, чем нация, именно: 'человечество и человечность' сделаются общим идеалом, и тогда…
– Ах, когда это настанет? – вздохнула я.
– Когда? ну, это весьма относительно. По отношению к сроку нашего существования – никогда; по отношению к другим поколениям – завтра.
III.
Когда грянет война, граждане нейтральных государств распадаются на два лагеря: одни сочувствуют одной враждующей стороне, другие – другой; это выходить каким-то колоссальным состязанием, в котором каждый принимает участие.
Но кому должны были симпатизировать мы с Фридрихом и кому желать победы? В качестве австрийцев, нам было вполне позволительно с патриотической точки зрения желать, чтоб наши победители обратились на этот раз в побежденных. С другой стороны, было также естественно питать больше сочувствия к тем людям, в среде которых живешь и чувства которых невольно разделяешь, – а мы были окружены французами. Но между тем Фридрих был родом пруссак, да наконец немецкая нация, язык которой был мне родным, стояла ближе к нам обоим по крови, чем ее противник. Кроме того, не французы ли объявили войну по такому ничтожному поводу? Да это был даже и не повод, а пустой предлог. Таким образом, пруссаки были правы, они только защищались и поневоле были втянуты в войну. А замечательное единодушие немцев, которые теперь стали под одно знамя, несмотря на то, что еще недавно враждовали между собой? Очень метко выразился по этому поводу король Вильгельм, в тронной речи 19-го июля:
'Как немецкий, так и французский народ, будучи одинаково воспитаны в христианском духе и одинаково пользуясь все возрастающим благосостоянием, были призваны к более благотворному соревнованию, чем война. Однако, люди, стоящие во главе Франции, сумели рассчитанным коварством задеть справедливое, но обидчивое самолюбие нашего великого, соседнего народа и воспользоваться этим ради удовлетворения личных интересов и страстей'…
Император Наполеон, с своей стороны, издал следующую прокламацию:
'В виду заносчивых притязаний Пруссии, мы выразили ей протест, встреченный глумлением. Затем немецкое правительство своим образом действий *) выказало явное пренебрежение к Франции. Наша страна была глубоко оскорблена этим, и в ту же минуту, с одного конца ее до другого, раздался военный клич. Нам не остается ничего более, как предоставить свою судьбу на произвол жребия, бросаемого оружием. Мы не хотим идти войною против Германии, независимость которой уважаем. Мы искренно желаем, чтобы народы, составляющие великую немецкую нацию, свободно распоряжались своими судьбами. Относительно же самих себя, мы требуем лишь восстановления такого порядка вещей, который служил бы порукой нашей безопасности и ограждал наше будущее от неприятных случайностей. Мы желаем достигнуть прочного мира, основанного на истинных интересах народов; мы желаем, чтобы прекратилось, наконец, то жалкое положение, при котором все нации истощают свои средства на всеобщее вооружение'.
*) Этот образ действий обсуждался в следующих выражениях, 18 лет спустя. В своем сочинении о походе 1870 года, генерал Буланжэ пишет: 'Получив законное удовлетворение, мы вздумали еще унизить короля Пруссии, и дело дошло до того, что наши дипломатические переговоры приняли угрожающий тон почти бессознательно. Франция добилась формального отказа принца Леопольда Гогенцоллернского от испанской короны с полного согласия короля Вильгельма. Удовлетворение это было вполне достаточным, так как оно оставалось на почве интересов Франции, ее прав и обязательств главы царствующего дома Гогенцоллернов. Нам следовало остановиться на этом. Но правительство наше пошло дальше, требуя категорического обязательства со стороны пороли Вильгельма и на будущее время. Между тем, простирая так далеко свои притязания, оно перенесло политическую распрю и на иной предмет, и на иную почву. Его поступок являлся уже прямым вызовом повелителю Пруссии'.
Какой урок, какой могучий урок заключается в этом документе, если сопоставить его с последующими событиями! Значит, ради безопасности и прочности мира был предпринята Франциею этот поход? А к чему он привел, что из него вышло? – 'L'annee terrible' – и непримиримая вражда, не прекращающаяся до сих пор. Нет, нет: – углем нельзя ничего обелить, нельзя с помощью assa foetida распространить благоухания, нельзя обеспечить мира войною. Это 'бедственное положение', на которое намекал Наполеон, с тех пор еще ухудшилось! Император серьезно добивался осуществить свой план европейского разоружения – я знала о том от его ближайших родных, – но партия войны не давала ему покою, принуждала его действовать иначе, и он уступил… А между тем, даже в военном манифесте императора слышатся отголоски его любимой идеи. Ее осуществление было только отсрочено. 'После похода, после победы'… – говорил он себе в утешение. Однако, вышло иначе. На чьей же стороне были наши симпатии? Когда дойдешь до ненависти к войне, как к возмутительному явлению, то не можешь больше наивно, искренно воспламеняться мыслью об исходе кампании; тогда можешь только думать: лучше бы этого похода совсем не было или пускай бы он уж поскорее окончился! Я никак не воображала, что настоящая война затянется надолго и повлечет за собою важные последствия. Вероятно, две или три выигранных битвы там или здесь решат все дело, а потом начнутся переговоры – и все будет кончено. Но из-за чего собственно вышла эта война? Из-за ничего. Вся история была скорее чем-то вроде вооруженной прогулки: со стороны французов – из рыцарской любви к приключениям, со стороны немцев – по обязанности защищать себя. Вероятно, после нескольких сабельных ударов, противники подадут друг другу руки. Как я была глупа! Как будто последствия войны равняются причинам, ее вызвавшим. Нет, только ход кампании обусловливает ее последствия.
Мы охотно выехали бы из Парижа, потому что пылкий энтузиазм населения тяжело действовал на нас обоих. Но дорога на восток была преграждена, да и постройка нашего дома была еще не окончена; таким образом мы остались. Общества не было у нас теперь почти никакого. Всякий, кто мог, бежал из Парижа, да и те, кто остался, не думал, при настоящем положении дел, о выездах и приемах. Только с некоторыми знакомыми из литературных кружков мы еще продолжали встречаться. Именно в эту фазу начинающейся войны, Фридриху было интересно вслушиваться в суждения выдающихся умов и знакомиться с их взглядами. Между прочим, мне пришлись особенно по душе мнения одного еще крайне юного писателя, достигшего впоследствии громкой известности, именно Гюи де-Мопассана, и я записала их в свои красные тетрадки:
'Война! – когда я только вспомню это слово, меня охватывает ужас, как будто бы мне говорили о ведьмах, об инквизиции, о чем-то давно отжившем, отошедшем в область прошлого, отвратительном, противоестественном. Война – драться, рубить, терзать, крошить! И в наше время, при нашей культуре, при
