Дневник

своих «пророков». Эта несостыковка дала о себе знать в эмиграции во время последней войны.

Умные слова. Но чем меньше жизни, тем труднее происходит естественный отбор. «Ведомости» стали идеальным выражением заурядного умирания эмиграции, трудно придумать более глянцевое, приглаженное, причесанное, прилизанное и вообще comme il faut кладбище. «Ведомости» вместе со всей группой лондонских эстетов, снобов, англичан, европейцев, мидовцев, полонистов, знатоков. Страх охватывает при мысли о том, что могло бы произойти, если бы по счастливой прихоти диалектики на горизонте в качестве антитезы не появилась бы «Культура». Представьте себе только, как бы мы выглядели без этого парижского журнала. Мерошевский, понятное дело, не был бы допущен до «Ведомостей», был бы обречен на работу фельетонистом в меньших газетах, и эта самая трезвая и самая непредвзятая из голов (которая в истории польской политической мысли уже отвела себе одно из главных мест) не смогла бы гальванизировать и откупорить наши накрепко сколоченные «концепции». Я не говорю о Милоше, случай которого — самый яркий и бросающийся в глаза. Но Еленьский! Подробностей не знаю, но думаю, что Еленьский без «Культуры» не вырос бы в единственного польского публициста, действительно проникшего в Европу, вошедшего в серьезную французскую элиту. Вероятнее всего, в силу тех самых «эмоциональных моментов», о которых говорил Виттлин, гибкая проницательность Еленьского, лучше, чем у всех остальных поляков, сориентированная в сегодняшней европейской литературе, не получила бы доступа на Грыдзевский Олимп и просто не нашла бы места для начала литературной карьеры. И (чтобы больше не приводить фамилий) столько других новых имен, введенных «Культурой» в общественную, политическую, художественную области — где бы все они еще нашли себя? И наконец, что тоже имеет свое значение, как бы выглядели наши отношения с Польшей — ведь «Ведомости» и их группа это китайская стена (помните решение Союза Писателей в Лондоне, запрещающее печататься в Польше, это монументальное решение, памятник бессилия)?

Среда

Почему в последнее время я порвал с характерной для меня тактичностью и бываю слегка скандальным и даже провокационным? Я делаю это не ради шуток. Речь идет о расстановке всего по своим местам, о проведении разделительной линии. Слишком долго все живое смешивается с отмершим. Это надо сделать, чтобы жизнь почувствовала себя жизнью, проявила беспощадность, остроту, размах и начала прокладывать себе путь.

Пятница

Процитирую Виттлина:

Писатель-эмигрант живет в зауженном сообществе, в котором нелегко творить, а тем более выдавать бунтарские произведения. Такое ограниченное сообщество чаще всего прислушивается к тому, что уже давно знает… А потому писателю-эмигранту может навязать эмиграции свой вкус и свое новаторство.

Торе ему, если он прогнется. Потому что если в нормальном сообществе каждому художнику угрожает самый большой его враг — желание нравиться — то опасность со стороны этого врага стократ больше в сообществе узком, сбитом в своеобразное гетто…

Вот так! А значит, нечего слишком хотеть нравиться, это было бы нездорово в сообществе «узком, сбитом в своеобразное гетто». Здесь скорее рекомендуется жесткость откровенности, хоть она и не по вкусу тем, кто вот уже два десятка лет сидит, развалясь, на своих синекурах, паразитируя на факте, что «такое ограниченное сообщество чаще всего прислушивается к тому, что уже давно знает».

Линия раздела! Линия между движением и имитацией движения!

Суббота

Как жаль, что у нас нет Сандауэра! Как бы он пригодился со своим штемпелем «Без льготного тарифа»[182]. Польша, однако, решилась издать Сандауэра — одно это указывает на то, как далеко оставили они позади бездвижную поверхностность эмиграции.

Как это? Они, обогнали? Они, стреноженные, обогнали вас, находящихся на полных оборотах свободы? Невозможно! Возмутительно! И тем не менее! Видать, тюрьма не худшее место для духа, который только набирает силу в заточении. В то время как слишком легко раствориться в безграничной свободе — как кусок сахара, упавший за борт в океан.

В каком-то смысле и сама Польша, и эмиграция больны одной и той же болезнью. Если эмиграция страдает искусственностью в результате своей оторванности от народа, то искусственность, причем в диком объеме, была навязана и им, в Польше, теорией сколь агрессивной, столь же и завиральной. В эмиграции существуешь в безвоздушном пространстве, без соприкосновения с жизнью, которая и проверяет, и обновляет. В Польше все заражено фикцией, но только потому, что страну вырвали из мира, из свободной игры ценностей, в Польше устроили закрытую систему, функционирующую по особым законам. В таких условиях нетрудно найти критерий в искусстве: все, что там, у них, или здесь, у нас, жаждет реальности, жизни, истины, не какой-то там относительной или местной, а универсальной и абсолютной, все это ценно, и даже бесценно; а то, что по сути своей конъюнктурно и что сидит на лжи, как на троне, — жалко и мелко, шустро и посредственно.

Передо мной на столе книга Сандауэра «Без льготного тарифа», содержащая его генеральное наступление на современное творчество в Польше. Я сказал «генеральное» несмотря на то, что кровавый Сандауэр ограничивается съедением Адольфа Рудницкого, Ежи Анджеевского, Яна Котта и еще нескольких. Но в сущности эта книга с первой до последней страницы — неважно, о прославлении Бруно Шульца или о расправе над Коттом речь — пинок под зад игре в польскую литературу по спущенным сверху правилам.

Не слишком ли он резанул по Рудницкому? Да так ли ужасен Анджеевский? Только не с ними борьба, а с пошлостью как таковой, с сомнительной изысканностью этой литературы. Я не склонен (подобно Сандауэру) объяснять их огрехи исключительно тем, что на дворе время брутальности и террора. Во- первых, оно давно уже кончилось, а во-вторых, искусство, будучи par excellence метафорой, неплохо переносит разнообразные инквизиции. В-третьих, наверное, достаточно было бы, если бы искусство в Польше не касалось политики, а разродилось хотя бы одной индивидуальностью, действительно глубокой и настоящей, — это заразило бы, заставило приложить усилия, задало бы уровень. Их убогость проистекает не столько из ситуации, сколько из их неспособности взглянуть правде в глаза. Но как вы хотите, чтобы они взглянули ей в глаза, если они так встроены в ситуацию? Ведь при всем своем страхе за представляемые ими духовные и художественные ценности они как-то пытались договориться с ситуацией, которая, впрочем, entre nous soit dit [183], им в немалой степени способствовала, устраняя конкурентов и вводя для них льготный тариф. Рецепт хорошего писательства только один: через условности приличий добираться до реальности, через условную действительность добираться до действительности в конечной инстанции. А что делают они? Они, актеры этого представления, погружены в свою историю, по уши в ней сидят — как же тут вырваться вперед? Даже враги, как Хласко, находятся в коммунизме, поскольку живут в художественном смысле им… и Сандауэр правильно сделал, включив в свою книгу краткое изложение карьеры этого талантливого автора, трогательно беспомощного, неспособного интеллектуально справиться со своими трудностями, сбитого с толку, примитивного, обреченного на обработку нескольких наивных тем. Хласко — интересен, но только как продукт коммунизма; он сын пошлости и ее составная часть.

Да, но если дело обстоит именно так, почему я сказал, что они опередили эмиграцию?

А потому, что, в противоположность вам, здешним, пошлость их мучает. Тон Сандауэра — холодное упорство в срывании масок — неслучаен, он необходим, и у него должно быть много, очень много адресатов в Польше (иногда у книги нет больших тиражей, но ее тон передается из уст в уста, как «общинная новость»). Мне этот критик нравится не во всем: он слишком высокопарен, его лишенное гибкости сухое интеллектуализирование кажется мне порой его слабостью, но, надо признать, никто из них не сподобился вложить перста в отверстую рану. Он сказал то, что уже больше не могло замалчиваться, нашел в себе ресурсы искренности, беспощадности, строгости, которые сегодняшней польской культуре абсолютно необходимы для ее будущего развития. Речь не о том или ином мнении, пусть иногда и неправильном, речь