индивидуальный дух еще раз испытал рабство, подчинился стаду, роду…
1961
[40]
Книга особенная, никогда ничего подобного не читал, удивительно будоражащая. «Panorama des idees contemporaines»[198] Гаэтана Пикона. В польском переводе она называлась «Panorama mysli wspolczesnej» и была издана парижским издательством «Libella».
Давно не окунался я с таким энтузиазмом в книгу, как в эти семьсот страниц, заполненных новейшими мудростями последних десятилетий. Философия и общественные науки, искусство и религия, физика и математика, история и психология, но также и философия истории и политические проблемы, и современный гуманизм… том включает главным образом разветвления науки, давая, однако, не сухое резюме, а лишь фрагменты самых представительных произведений. Это своеобразная антология, где, например, философию истории доносят избранные тексты Дильтея, Ленина, Троцкого, Жореса, Бердяева, Шпенглера, Тойнби, Кроче, Арона, Ясперса, а теорию квантов и связанные с ней проблемы — Бройль, Бор, Эйнштейн. Напрасно искать здесь исчерпывающего обсуждения, но зато какое введение в стиль современной науки, в ее тон, темперамент, в ее «характер» (потому что порой у меня складывается впечатление, что наука — одушевленное лицо) и в ее привычки! Это все равно что слушать собрание мудрецов: каждый раз слово берет очередной мудрец; какая же оказия прислушаться к тому, как они говорят…
Буэнос-Айрес. Интервью со мной в «Кларин», которое провел Пат Леруа (Здислав Бау). «Кларин» — самый читаемый в Аргентине журнал, интервью на две полосы с большой моей фотографией и с рисунком Киломбофлёра — вот шуму-то будет. Там я, в между прочим, сказал: «Не будучи быком-призером породы шортон, я не могу мечтать о славе в Буэнос-Айресе».
Если бы Сократу во сне явилась Кассандра с таким пророчеством:
Не богохульство ли это против Всевышнего? Против Создателя нашего сегодняшнего? (Речь, естественно, о науке.) Кто бы посмел! И я простерт ниц перед самой молодой из Созидательных Сил — и я преклоняюсь, осанна, пророчество то как раз и воспевает триумф всемогущей Минервы над ее врагом, человеком. Приглядимся к этим людям будущего, к людям науки; сегодня их много, и становится все больше. Одно отвратительно в таком ученом: его улыбчивое бессилие, добродушная беспомощность. Он подобен трубе, по которой пропускают корм, но он его не переваривает; никогда его знание не становится в нем знанием личным, он с ног до головы — лишь орудие, инструмент. Разговаривать с таким профессором — как с рыбой, вынутой из воды, каждый из них умирает, когда вынимаешь его из его специальности, — и это настолько скандально, что остается только краснеть! Они скромные? На их месте я тоже был бы скромный, а как не быть скромным, если ничто из достигнутого не входит в кровь? Проклятые слепые куры, которым случается клюнуть зерно! Слепые каменщики, тысячелетиями кладущие камень на камень, но не знающие, что они возводят! Они трудяги. Они сотрудники. Если один сказал «а», а второй говорит «б», то третий скажет «в», и таким образом сложится Господствующее мнение, каждый является функцией каждого, каждый пользуется каждым, все всегда слуги — высосанные вампиром интеллекта, сброшенные вниз возносящейся вверх Мыслью, становящейся все более и более недостижимой.
Еще во времена моей молодости смеялись над профессором, неким абстрактным дедулей, который вечно теряет свою шляпу. Сегодня больше никто не смеется, нас скручивает судорогой, мы сворачиваемся клубком, нам становится не по себе, когда мы видим, как добродушная группка специалистов подбирается к нам: переделывает нам гены, влезает в наши сны, переиначивает космос, тыкает иголкой в нервные центры, ощупывает наши внутренние органы, самые сокровенные, до которых вообще нельзя дотрагиваться! Это начинающееся бесстыдство, эта подлая бесцеремонность, это свинство, которое начинают с нами творить, пугает нас пока еще в недостаточной степени, но очень скоро мы взвоем, увидев, как эта наша подружка, благодетельница, Наука, становится все более распущенной, как она превращается в быка, который всех нас поддевает на рога, в самую непредсказуемую изо всех стихий, с какими мы до сих пор имели дело. Свет до такой степени ослепит нас, что превратится во тьму, и тогда мы окажемся в новой ночи, в худшей из ночей.
Профессора любят своих жен. Они хорошие отцы. Их кроткая привязанность к семейному очагу исполнена молитвами о прощении, поскольку они хорошо знают: где бы они ни были, они везде не дома. Ни один из языков для них не родной. Ученый предает обычную человеческую речь ради языка научного, но и им он тоже не владеет; это язык владеет им, а не он языком. Формулы сами себя формулируют, какое- то замкнутое пространство Абракадабры. Пока еще имела место механистическая интерпретация явлений — было полбеды, но теперь, когда механизма уже не хватает и мы обращаемся к «целому», которое невозможно разъять на части, а функционализм, телеология и разнообразные взаимозависимости восхищают научную мысль; положения такой биологии или психологии становятся какими-то сфинксообразными, головоломными, не лучше физических, математических или философских.
Упоминавшаяся выше антология Пикона — прекрасный образчик научного стиля в самых разных проявлениях, в тысячах вариантов, здесь видно, как этот язык складывается, что он с ними вытворяет. Как на ладони видна растущая конвульсивность экспрессии, беснующейся от жажды охватить то, что охватить не дано. Цирк да и только. Но разве язык рационализированной межчеловеческой мудрости, нарастающей из поколения в поколение, оборачивающейся против самой природы индивидуального ума, насилующей эту природу мог бы стать другим? Императив выражения невыразимого становится на последних фазах развития науки столь необоримым, что это начинает роднить ее высказывания с философией. Видимо, пришлось помучиться переводчикам с отобранными Пиконом текстами, потому что здесь со словами неизбежно приходится вытворять малоприятные вещи.
Омерзительная отчужденность знания… оно, словно введенное в ум инородное тело, всегда мешает. Такой способ мышления человек несет как груз, в поте лица своего, и порой наука действует подобно яду, и чем слабее ум, тем меньше он находит противоядий, тем легче подчиняется. Посмотрите на большинство студентов. Откуда в них, например, отсутствие радости? А их усталость — только ли результат чрезмерного труда? Не отравлены ли их реакции дурной привычкой ложной точности, преувеличенного объективизма, не сделал ли такой подход их суждения неуверенными, тревожными? Посмотрим, как культ логики убивает понимание личности, как принципы заменяют врожденную уверенность в себе и в своей правоте. Как теории очищают от красоты, очарования… вот так и возникает тип современного студента («сдаете, коллега?»), существа доброго, благородного, полезного, но бледного… лунной бледностью, лишенного собственного света и тепла, отражающего этот таинственный страшный свет. Еще, может, и живого, но уже с ослабленной и как будто обреченной на распад жизнью.
