Вхождение в расу пигмеев в белых халатах с раздутыми головами?
Нас ждет вырождение, и к этому следовало бы приспосабливаться уже сегодня. Не спорю, может, наука когда-нибудь и приведет нас в рай. Но пока что она угрожает нам серией операций, процедур, чуть ли не хирургических, деформирующих нас (как это бывает с пациентами, которым сделали пока три из двенадцати намеченных операций эстетической хирургии лица).
Преобразование с помощью техники условий жизни, а также нашей психофизической структуры, выбьет нас из колеи, дезориентирует нас.
Наука оглупляет.
Наука умаляет.
Наука уродует.
Наука корёжит.
Вытеснит ли ученость искусство? Вот уж чего не боюсь, так это потери почитателей!
Я не боюсь, что «будущие поколения не будут читать романы» и т. д. Видимо, полнейшее недоразумение рассматривать серьезное искусство в категориях производства, рынка, читателей, спроса, предложения. Какое они имеют к нему отношение? Искусство — это не производство повестушек для читателей, а духовное общение, нечто столь напряженное и столь отличное от науки, и даже противоречащее ей, что здесь даже и речи не может быть о конкуренции между ними. Если в будущем родится кто-то замечательный, выдающийся, достойный, плодовитый, блестящий (так надо говорить о художниках, это тот язык, которого требует для себя искусство), если родится кто-то единственный и неповторимый, Бах, Рембрандт, то он
Пока будут существовать люди возвышенные и низкие, человек возвышенный, выражающий себя в искусстве, будет привлекательным… и ничто не ослабит его существования.
Вы говорите о безразличии к искусству инженеров, техников и прочих функционеров? Но скажите, когда был возможен диалог между художником и колесиком в машине? Зато ежедневно нахожу подтверждение тому, каким жадным на блеск артистизма становится тот, кто, будучи затянутым шестеренками, сохранил в себе достаточно человечности, чтобы почувствовать, что эти шестерни ломают ему кости.
Когда к моему столику в кафе подсаживается студент-негуманитарий, чтобы взглянуть на меня с сочувствием (как я «переливаю из пустого в порожнее»), чтобы презрительно сказать, что это «вешанье лапши на уши», чтобы зевать («ну а как это проверить экспериментально»), я во всяком случае не пытаюсь его переубедить. Жду, пока он войдет в фазу усталости и пресыщения. Потому что это правда, что в науке гораздо меньше обмана, бахвальства и нет той «личной грязи», которой воняет искусство, нет этих амбиций, пускания пыли в глаза, позы, претенциозности, фразеологии — но верно также и в то, что свои гарантии наука дает только потому, что действует на ограниченной территории, — и эта лабораторная «уверенность» в один прекрасный момент становится ненавистной и унизительной для натуры не вовсе посредственной.
Уму посредственному нравятся эти конские шоры на глазах, облегчающие ровную рысь, но ум более резвый и живой возжелает неуверенности, риска, игры сил более коварных и неуловимых, где есть жизнь… где есть место для полета, гордости, шутки, исповеди, восхищения, игры, борьбы.
Наступает момент, когда теория становится личным врагом; тогда тебе нужен сам человек, такой, какой он есть, пусть смятенный, лживый, непредсказуемый… лишь бы увидеть перед собой человечество, снова прикоснуться к нему.
Издание книг на расстоянии десяти тысяч километров расстраивает нервы!
«Фердыдурке» появилась в Германии без комментария, объясняющего вкратце, «о чем собственно речь». Это стало причиной того, что один критик и читатель не знал, с какого конца за нее взяться. Я тут же написал английскому издателю, чтобы он снабдил книгу кратким комментарием.
И что? А ничего! Английская «Фердыдурке» появилась без этих нескольких фраз, так ей необходимых.
Ладно, пусть издают как хотят, отдать все это на милость Божию и закрыть глаза, пусть само делается как хочет!
Когда же мы перейдем в наступление?
Сможем ли мы — художники — когда-нибудь пойти в наступление на человека науки во имя блистательного человечества? Атаковать — но с какой позиции? Какими средствами? А мы вообще в состоянии атаковать? В последние десятилетия искусство вело себя подло, оно позволило себе быть импонирующим, чуть ли не пало на колени, жадно принимало всё из рук врага, у него не хватило гордости и даже обыкновенного инстинкта самосохранения. Результаты?
Изобразительное искусство захвачено абстракцией и другими концепциями формы — всё по научному благословению — и все меньше в этом искусстве индивидуальности, превосходства, таланта, работа становится все более «демократичной» и «объективной».
Музыка коррумпирована теорией, техникой, отсюда — кризис личности и столь резкое мельчание композиторов, что скоро будет непонятно, как называть этих карликов.
И художественная литература, художественность которой тает с каждым годом, ставшая плохой и грубой, чуть ли не бешеной, или рвотной, или сухой и негибкой, аналитичной, социологичной, феноменологичной, вымученной, скучной и бьющей мимо цели.
О какой атаке мечтать такому искусству, если оно даже защититься не может и уже наполовину завоевано? Этого не смогли бы свершить теории, если бы сам художник лично не сломался — я снова возвращаюсь к этому ключевому слову — и не позволил, чтобы в нем ослабла его уникальность.
Индивидуализм — это такой неразгрызаемый орех, с которым не справится ни один теоретический зуб. И потому ничто не в состоянии оправдать ваше поражение, господа недотёпы!
Письмо от Марии Домбровской — столь характерное, что подумываю, не рассказать ли о нем в дневнике.
Я решил сам написать предисловие к французскому изданию «Порнографии».
Кекен.
Сантьяго Ачаваль, Хуан Сантамарина, Пако Вирасоро и Пепе Урибуру — богатая, олигархическая молодежь. Сколько у них братьев и сестер? У Пако меньше всех — всего шесть. В сумме на всех четырех — сорок с хвостиком братьев и сестер.
У некоего Цубербюллера 80 кузенов в первой степени. Их аграрная реформа совершается в постели.
Ложная эрудиция литераторов — это тоже последствие их растления наукой. Как же легко вооружиться парой энциклопедий и сыпать цитатами, каждый так делает, начиная с фельетониста и кончая нобелевским лауреатом! И, что правда, так было всегда. Но мы живем в эру срывания масок — так почему же никто не осмелится пролить свет на нищету цитат?
Табу! Все, что угодно, но только не это! Тогда бы оказалось, что самые непримиримые обличители и сторонники абсолютной искренности прикидываются более образованными, чем они есть на самом деле. Какое отсутствие достоинства!..
Предвижу, что в ближайшие годы искусству придется стряхнуть с себя науку и обратиться против
