счастья Элизабет, и чувствовал, как открываются врата небесного рая, чтобы принять мою душу, которая получила все хорошее, что может получить душа на нашей грешной земле.
Глава 19. Анна: «Ее теплые руки могли защитить от всех бед»
Теперь никто не станет слушать песен.
Предсказанные наступили дни.
Моя последняя, мир больше не чудесен,
Не разрывай мне сердца, не звени.
Еще недавно ласточкой свободной
Свершала ты свой утренний полет,
А ныне станешь нищенкой голодной,
Не достучишься у чужих ворот.
Анна, первая дочь Элизабет Батори и Ференца Надашди, была долгожданным и любимым ребенком.
Когда поздно ночью меня разбудили и доложили, что прибыл слуга с новостью от моей матери, я сразу подумала, что новость эта не из хороших. Вряд ли добрую весть станут сообщать под покровом ночи. Я не привыкла встречать кого бы то ни было в неподобающем виде, и пока мне помогали одеться и причесаться, все мысли вертелись вокруг Элизабет. Они не принимали какой-то определенной формы. Я видела внутренним зрением ее смутный образ, ее строгий профиль на фоне серого осеннего неба. Этот образ молчал, он ничем не хотел выдать причину, по которой приносят ночные новости. Я измучила себя ожиданием, но дала сделать все так, как нужно.
Когда этот человек вошел ко мне, я сразу поняла, что не ошиблась. Едва он начал говорить, заведя речь издалека, я, собрав последние силы, прервала его и прямо спросила: «Она умерла?». Я боялась этого ответа, я не верила в то, что она может умереть, но эта мысль терзала меня с того самого дня, когда ее заточили в Чахтицком замке. Еще раньше, чем он ответил, я поняла, что худшие мои опасения сбылись. Я почувствовала, что у меня нет сил даже на то, чтобы смотреть на этого человека. Его слова терялись, не доходя до моего сознания. Я, хотя и понимала, что это когда-нибудь случится, не могла к этому ни подготовиться, ни принять это даже после того, как передо мной стоял человек, говоривший о ее смерти.
Я кое-как справилась с собой, и решила тотчас ехать к ней. Я решила, что не позволю себе в это поверить, пока не увижу ее мертвое тело. Путь неблизкий, ночь, но ждать я не могла. Мы отправились в путь, под колесами кареты щелкали камни, а в моей голове кружились воспоминания.
Память подсовывала картины, которые не было сил видеть. Слезы, против воли, катились из глаз. Вот мне пять лет. Мама позволяет мне играть своими украшениями, которых у нее столько, что если нагрузить ими телегу, запряженную четверкой лошадей, те не смогут тронуть ее с места. Когда я играю, она причесывает меня. Мне было так хорошо с ней. Ее теплые руки, казалось, способны были защитить меня от всех бед.
Помню, как однажды я испугалась чего-то на прогулке в лесу и заплакала. Тогда мать, утешая меня, сказала, что нет на земле такого зверя или человека, который способен причинить мне вред, пока она рядом со мной. Сказала, что нет такой стихии на земле, которая способна ранить меня. Помню ту невероятную силу, которая исходила от нее в этот момент. Часть этой силы я всегда чувствую рядом с собой.
Помню то восхищение и страх, с которым всегда смотрели на нее окружающие, когда нам с ней случалось путешествовать. Эти путешествия составляли очень приятную часть нашей жизни. Нам, детям, вечно что-то дарили, когда мы приезжали в гости. Приятно было каждый раз получать в подарок что-нибудь новое. Да и само путешествие, когда, прильнув к окну кареты, можно разглядывать прекрасный мир… Но прекраснее мира была моя милая мама, которая всегда была рядом.
Вот она рассказывает мне старые сказки. Не помню уже, о чем они были. Из далекого прошлого доносится лишь ее прекрасный голос. Этот голос и те слова, которые он произносил, способны были нарисовать любую картину, от которой захватывало дух. Она читала мне старые книги. Я мало что понимала, но мне было так интересно…. Я все бы отдала, чтобы она еще раз почитала мне. Как же мне жаль, что эти последние годы, которые она провела в заточении, я так редко бывала у нее. Неужели я поверила злодеям, которые обвиняли ее? Сейчас будто с глаз спала пелена. Да теперь уже поздно…
Когда ее арестовали, я не могла поверить в то, что ее в чем-то обвиняют. Как оказалось, многие знали, что ее хотят арестовать, но только мне никто ничего не сказал. Если бы я узнала что-то подобное, наверное, я своими руками убила бы того, кто посмел подумать плохо о моей маме. Она не могла совершить ничего такого, за что на нее может пасть хотя бы тень обвинения.
Они говорили о том, что умерли какие-то крестьянки. О том, что она сама убивала их. Большей глупости нельзя было и придумать. Конечно, она была очень строга к прислуге. Дворовые девки боялись ее как огня, они вечно что-то чистили, мыли, стирали. Но по мне, если не держать слуг в узде, они разворуют весь дом, и послушания от них не дождешься. Да и, в конце концов, если судить господ за то, что мрут их крестьяне, так каждого можно подвести под суд. Если считать, сколько простолюдинов, по своей глупости и слабости, умирают, да валить всю вину на их хозяев… Я думаю, что тогда первым, кого стоило бы судить, был бы сам король. У него столько подданных, что, наверное, за день умирает больше, чем приписывают моей матери за всю ее жизнь. Говорят о нескольких сотнях мертвецов.
Я так думаю, это завистники, видя наше богатство, решили испортить нам жизнь. Я думаю, что завидуют они не только богатству. Моей матери не семнадцать, но любой, кто посмотрит на нее, любой, кто заговорит с ней, поймет, что возраст не тронул ее, что в ней и сейчас столько же сил и красоты, сколько было, когда она стала женой моего отца. Этому завидуют те уродливые жены алчных мужей в семьях, лишенных любви. Это они, теперь я точно поняла, придумали, как отомстить моей несравненной матери за ее красоту.
Она всегда была очень добра с нами, детьми. Как бы мы ни расшалились, ни разу она нас не наказывала. Лишь посмотрит строго, как каждый уже понимал, в чем провинился, и шел к ней просить прощения. Я помню лишь один раз, когда она чуть было не наказала меня.
Уверена, что это было случайно, но тогда я очень испугалась. Да так, что пряталась несколько дней, пока отец не приехал. В тот страшный миг, в тот единственный связанный с ней пугающий миг моей жизни, она была не такой, как всегда. Мне показалось, будто кто-то чужой, незнакомый, надел ее платье, причесался точно так же, как она, и вошел под ее видом в наш дом. В руках у нее была плетка, и мне казалось уже, что эта плетка сейчас обрушится на меня. Но потом она узнала меня. Ее лицо изобразило такой ужас, который был стократ сильнее моего…
Теперь я понимаю, что виной всему была болезнь моей матери, которая, наверное, передалась ей по наследству от далеких предков. Она очень боялась, чтобы я не заболела той же болезнью.
Однажды, когда я уже перестала быть ребенком, кормилица рассказала мне, в ответ на мои расспросы, что когда госпожа хворала, она просила, чтобы детей уводили подальше. Кормилица сказала, что моя мать, бывает, целыми неделями не может побороть очередной приступ. Тогда она не похожа сама на себя, тогда она не узнает людей. Я верила кормилице, но я, пожалуй, всего раз видела мою мать не такой, как всегда. Я соглашалась тогда с тем, что иногда мы, дети, подолгу не виделись с ней. Но на то были, как я думала, более веские причины, чем болезнь.
