— Это не девушка. А не вы ли обещали узнать поподробней насчет эпилепсии?
— Я связался со специалистом, спросил, встречались ли ему подобные случаи. Его ответ меня несколько удивил, но позвольте вам напомнить, что и у медицины есть свои тайны. Вы не забыли ту историю с мальчиком, который вышел из дому с пятью яблоками, а вернулся с двумя?
— Помню-помню: он мог их потерять, подарить, решить, что они слишком дорого стоят... И так далее. Не беспокойтесь, я знаю, что всеобъемлющего ответа не существует. А скажите-ка мне, Жанна д'Арк страдала эпилепсией?
— Психиатр упомянул ее в нашем разговоре. Она стала слышать голоса в возрасте тринадцати лет. На допросах она упомянула и о том, что видела свет, огни — а это симптом эпилепсии. Невропатолог Лидия Бейн считает, что экстатические состояния девы-воительницы вызывались тем, что мы называем «музыкогенной эпилепсией», а в случае с Жанной — звоном колоколов. У этого вашего знакомого случались припадки в вашем присутствии?
— Случались.
— Музыка в это время звучала?
— Не помню. Но если даже и звучала, то звон посуды и громкие голоса все заглушали.
— Он был напряжен?
— Очень.
— Вот и еще одна причина. Дело это древнее, чем кажется: еще в Месопотамии находились предельно точные упоминания о так называемой «падучей болезни», сопровождающейся судорогами. Наши предки полагали, что их производят демоны, вселяющиеся в тело больного. Лишь много позже Гиппократ установил связь между судорогами и нарушениями мозговой деятельности. Тем не менее и в наши дни к людям, страдающим эпилепсией, относятся с предубеждением.
— Немудрено — я и сам испугался, став свидетелем такого припадка.
— Когда вы сказали мне о пророчествах, я попросил моего друга сосредоточиться именно на этом. И вот что он мне сказал: ученые сошлись во мнении насчет того, что, хотя эпилепсией страдали многие известные люди, эта болезнь никого не одаривает сверхъестественными способностями. И тем не менее знаменитых эпилептиков перед началом и во время припадка окружала некая «мистическая аура»...
— И кто же из великих людей страдал эпилепсией?
— Наполеон, Александр Македонский, Данте. Он назвал бы и других, но ведь меня больше всего интересовал дар ясновидения этого вашего юноши. Как его, кстати, зовут?
— Его имя вам ничего не скажет. Уверен, что вас ждут другие пациенты, а потому не будем отвлекаться. Продолжайте, пожалуйста.
— Ученые, изучавшие тексты Священного Писания, уверены, что эпилептиком был апостол Павел. Они основываются на том, что на пути в Дамаск он увидел рядом с собой ослепительный свет такой силы, что упал наземь, ослеп и несколько дней не мог пить и есть. В медицинской литературе это считается «поражением височной доли мозга».
— Церковь, вероятно, с этим не согласна?
— Я и сам с этим не согласен, но так сказано в медицинской литературе. Существуют также эпилептики, у которых развивается так называемая «ауто деструкция». Это — случай Ван Гога, который описывал свои судорожные припадки как «внутренние бури». В больнице Сен-Реми, где он лежал, один из санитаров был свидетелем такого припадка.
— Но Ван Гог сумел через свои картины превратить страсть к саморазрушению в перевоплощение окружающего его мира.
— Есть гипотеза, что Льюис Кэрролл создал «Алису в стране чудес», чтобы описать свои болезненные состояния. Черная дыра, куда в начале книги проникает Алиса, хорошо знакома большинству эпилептиков. Путешествуя по «Стране чудес», Алиса видит летающие предметы и чувствует, что ее собственное тело как бы лишилось веса, — это еще одно точное описание ощущений во время припадка.
— Получается, что эпилептики — люди художественно одаренные?
— Вовсе нет. Когда художники обретают известность, их творчество в конце концов увязывается с болезнью. Meдицинская литература пестрит упоминаниями о писателях, у которых было подозрение на эпилепсию или даже подтвержденный диагноз. Это — Мольер, Эдгар По, Флобер. У Достоевского первый приступ случился в девять лет; он писал, что эти состояния иногда вносят в его душу величайшее умиротворение, а иногда вызывают тяжелую подавленность. Ради бога, не относите это к себе — не считайте, что после того, как попали под мотоцикл, у вас тоже может развиться эпилепсия. Науке такие случаи пока не известны.
— Я ведь сказал, что речь не обо мне.
— В самом ли деле этот юноша существует или вы напридумывали все это, потому что решили, что в тот миг, когда вы сошли с тротуара на мостовую, то лишились чувств?
— Все наоборот — я терпеть не могу искать у себя симптомы. Каждый раз, как мне попадается медицинский справочник, я начинаю чувствовать признаки всех описанных там болезней.
— Вот что я хочу сказать вам, только, пожалуйста, не истолкуйте мои слова превратно: по моему мнению, ваш несчастный случай пошел вам на пользу — вы стали гораздо спокойней, не похожи на одержимого. Ну, разумеется, близость смерти помогает жить лучше. Так сказала ваша жена, когда отдала мне выпачканный в крови лоскуток ткани — я с ним не расстаюсь. Хотя я ведь врач и ежедневно нахожусь рядом со смертью.
— Она не объяснила, зачем дает вам этот лоскуток?
— Она нашла хорошие слова, чтобы описать то, что я делаю по профессиональной необходимости. Сказала, что я способен сочетать технику с интуицией, дисциплину — с любовью. Упомянула про солдата, который перед смертью попросил взять его гимнастерку, разорвать ее на кусочки и разделить их между теми, кто искренне пытается увидеть мир таким, каков он есть. Полагаю, что и у вас, написавшего эти книги, тоже имеется этот лоскуток ткани.
— Нет.
— А знаете почему?
— Знаю. А вернее, начинаю понимать.
— Я ведь не только ваш врач, но и друг, и потому позвольте дать вам совет. Если этот юноша-эпилептик утверждает, что может угадывать будущее, он ничего не смыслит в медицине.
Загреб, Хорватия.
6:30 утра.
Мы с Мари сидим перед замерзшим фонтаном: весна в этом году, как видно, решила вовсе не наступать — прямо из зимы перенесемся, наверно, в лето.
Весь день я давал интервью и больше уже не в силах говорить о новой книге. Журналисты задают те же вопросы, что и всегда: читала ли ее моя жена (отвечаю, что не знаю), не кажется ли мне, что критика ко мне несправедлива (что-что?), не шокировало ли «Время раздирать и время сшивать» читателей тем, как выставлена напоказ моя личная жизнь (писатель всегда пишет только о себе), будет ли по этой книге снят фильм (в тысячный раз отвечаю, что фильм этот мысленно снимает каждый из моих читателей и что я отказался продавать права на экранизацию), что я думаю о любви, почему пишу о любви, что сделать, чтобы обрести счастье в любви, любви, любви...
Когда окончилась пресс-конференция, по издавна заведенному ритуалу начался ужин с издателями. За столом — важные люди, которые всякий раз, как я подношу вилку ко рту, прерывают это движение неизменным вопросом: «Где вы черпаете вдохновение?» Я пытаюсь есть, но мне надо быть обаятельным, надо разговаривать, исполнять роль знаменитости, рассказывать что-то занятное, производить впечатление. Я знаю, что издатель — герой: никогда ведь не узнаешь заранее, распродастся ли тираж, а торговать бананами или мылом — дело куда более надежное, у бананов или мыла нет тщеславия и непомерного эгоцентризма, они не жалуются, что рекламная компания плохо организована или что в таких-то и таких-то магазинах нет книги.
После ужина всегдашний маршрут: мне хотят показать все, что есть в этом городе, — памятники, исторические достопримечательности, модные бары. И обязательно будет всеведущий гид, забивающий мне голову разнообразными сведениями, а я должен делать вид, будто внимательно слушаю, и время от времени задавать вопросы, чтобы показать — мне интересно. Я видел едва ли не все памятники, музеи, достопримечательности во многих городах мира, где побывал с очередной книгой, — и не помню решительно ничего. В памяти остается нечто неожиданное — встречи с читателями, бары, улицы, на которых оказываешься случайно: наугад свернул за угол — и увидел чудо.
Однажды я даже задумал написать такой путеводитель, где были бы только карты городов, адреса отелей, а все остальное — чистые страницы: тогда каждому человеку пришлось бы самому разрабатывать свой собственный единственный и неповторимый маршрут, открывать для себя монументы, и рестораны, и прелестные уголки — они есть в каждом городе, но о них не пишут, потому что «история, которую нам преподносят» не снабдила их пометкой «посетить обязательно».
Я уже бывал раньше в Загребе. И этот фонтан, хоть он и не упомянут ни в одном путеводителе, важнее для меня всего прочего: он — красив, я наткнулся на него случайно, и он связан с житейской историей. Много лет назад, когда я был молод и бродил по свету просто так, в поисках приключений, мне повстречался хорватский художник, и какое-то время мы путешествовали вместе. Потом я собрался в Турцию, а он — домой, и мы простились вот здесь, выпив по бутылке вина и обсудив все, что встретилось нам, — религию, женщин, музыку, цену за номер в отеле, наркотики. Мы говорили обо всем на свете, кроме любви, потому что любили и не нуждались в разговорах на эту тему.
После того как художник вернулся к себе домой, я познакомился с одной девушкой, и в течение трех дней мы любили друг друга так сильно, как только возможно, хоть оба знали, что любовь наша будет недолгой. Она открыла мне душу своего народа, и я никогда этого не забуду, как не забуду и прощания с моим спутником-художником.
И потому, после всех интервью, автографов, осмотра памятников и достопримечательностей я ошеломил своих издателей, попросив отвезти меня к тому фонтану. Они спросили, где он находится, а я не знал, как не знал и того, какое множество фонтанов в Загребе. И все-таки после целого часа поисков мы все- таки нашли его. Я заказал бутылку вина, мы со всеми распрощались и вот теперь вдвоем с Мари сидели обнявшись, потягивали вино и ждали рассвета.
— С каждым днем ты становишься спокойней и радостней, — сказала она, склонив голову ко мне на плечо.
— Потому что пытаюсь позабыть, кто я. А верней — мне не нужно больше тащить на плечах бремя прошлого.
Я пересказал ей разговор с Михаилом о кочевниках.
