Да, теперь я мог написать статью. И присел к компьютеру, и через полчаса черновик был готов, и я остался им доволен. Я придал ему форму диалога, который и в самом деле состоялся однажды в номере амстердамской гостиницы, после раздачи автографов, ужина и осмотра туристических достопримечательностей.
В моей статье не указаны имена персонажей и то, при каких обстоятельствах они ведут свой диалог. В реальности же Эстер в ночной рубашке смотрит из окна на канал. Она еще не работает военным корреспондентом, у нее еще веселые глаза, она обожает свою профессию, ездит со мною вместе, и жизнь все еще продолжает быть приключением. Я лежу на кровати и по большей части молчу, обдумывая дела на завтра.
— На прошлой неделе я брала интервью у специалиста по допросам. Он рассказал мне, что вытягивает большую часть нужных ему сведений, используя метод «из огня — в лед». Сначала приходит полицейский, который угрожает, орет, грубит, стучит кулаком по столу. Когда арестованный уже достаточно напуган, появляется «добрый следователь», приказывает «злому» не безобразничать, дает арестованному закурить, сочувствует ему — и таким вот образом добивается своего.
— Слыхал...
— Между прочим, он рассказал мне и такое, от чего я пришла в ужас. В 1971 году ученые из Стенфордского университета для изучения психологии допроса решили смоделировать тюрьму. 24 добровольцев разделили на две группы — «тюремщиков» и «заключенных».
Через неделю эксперимент пришлось прервать: «тюремщики» — а все это были нормальные юноши и девушки из хороших семей — превратились в самых настоящих монстров. Применение пыток стало обычным делом, сексуальное насилие над «заключенными» рассматривали как самое обычное дело. Обе группы студентов получили такие тяжелые травмы, что должны были потом долго лечиться. Этот эксперимент никогда больше не повторяли.
— Интересно.
— Что тебе интересно? Я говорю о вещах чрезвычайной важности — о способности человека творить зло, если и как только для этого представится возможность. Я говорю о своей работе! О том, что узнала!
— Это я и нахожу интересным. Чего ты злишься?
— Злюсь? Как я могу злиться на человека, который не обращает ни малейшего внимания на то, что я говорю?! Как может раздражать меня человек, который не провоцирует меня, а лежит, уставившись в неведомую даль?!
— Ты пила сегодня?
— Зачем ты спрашиваешь — разве сам не знаешь? Я весь вечер — рядом, а ты не заметил, пила я или нет?! Ты обращаешься ко мне, только чтобы услышать подтверждение своих слов или когда хочешь, чтобы я рассказала, какой ты замечательный!
— Ты, наверно, забыла, что у меня был трудный день, и я устал. Давай лучше утром поговорим. Почему ты не ложишься?
— Потому что я делаю это каждый день, каждую неделю, каждый месяц на протяжении последних двух лет! Я пытаюсь говорить с тобой, но ты слишком устал за день, «ляжем спать, а завтра поговорим». Так проходит моя жизнь: я жду, когда настанет день и ты снова будешь со мной рядом, когда я ни о чем не буду тебя просить, когда я создам мир, где смогу укрываться всякий раз, как мне это понадобится. Этот мир должен быть не слишком далеко — чтобы не показалось, что я веду независимое существование. Но и не слишком близко — чтобы не возникло искушения вторгнуться в твою вселенную.
— Что я должен сделать? Перестать писать? Бросить все то, что досталось нам так трудно, и отправиться в круиз по Карибам? Ты не понимаешь, что мне нравится мое занятие, и я не собираюсь менять свою жизнь.
— В своих книгах ты говоришь о том, как важна любовь, о том, что надо рисковать, о радости, которую доставляет борьба за мечты. Но кто же передо мной? Человек, который не читает того, что сам написал. Человек, который путает любовь с расчетом, приключение — с ненужным риском, а радость — с обязанностью. Где же тот, за кого я выходила замуж, тот, кто прислушивался к моим словам?!
— А где женщина, на которой я женился?
— Та, которая неизменно дарила нежность, служила опорой и окрыляла? Телом она здесь, у окна с видом на амстердамский канал Зингель, и, наверное, останется рядом с тобой навсегда. А душой... душой она у дверей этого номера и готова уйти навсегда.
— Из-за чего?
— Из-за проклятой фразы «завтра утром поговорим». Достаточное основание? Если нет, вспомни, что женщина, на которой ты женился, умела ощущать радость бытия, была полна новых идей, желаний, а теперь стремительно превращается в матрону.
— Глупости.
— Хорошо, пусть это глупости. Ерунда! Безделица, которой можно пренебречь, особенно если вспомнить, что у нас все есть, что мы богаты, что добились успеха и признания и не устраиваем друг другу сцен ревности из-за случайных увлечений. Помимо всего прочего, в мире голодают миллионы детей, есть войны, болезни, стихийные бедствия, и каждую минуту происходят трагедии. В самом деле, на что мне жаловаться?
— Ты не находишь, что нам пора завести ребенка?
— Все известные мне супружеские пары таким образом решают свои проблемы: «Заведем ребенка!» И это предлагаешь мне ты, так высоко ценящий свою свободу, считающий, что мы должны непременно двигаться вперед?
— Я считаю, что время пришло.
— А по-моему, это самое что ни на есть неудачное время! Нет, я не хочу ребенка от тебя — я хочу ребенка от человека, которого знала прежде, который умел мечтать, который был рядом со мной! Если я когда-нибудь решусь родить, то отцом моего ребенка должен быть человек, который меня понимает, слушает и слышит, которому я желанна по-настоящему.
— Я уверен, что ты выпила. Правда, давай поговорим завтра... Ложись, я очень устал.
— Ладно, поговорим завтра. А если моя душа, которая стоит на пороге этого номера, решится уйти, это не слишком сильно омрачит нашу жизнь.
— Она не уйдет.
— Ты очень хорошо знаешь мою душу, но уже много лет не разговариваешь с ней, не замечаешь, как сильно она изменилась, не обращаешь внимания на то, как отчаянно она просит, чтобы ее выслушали... Даже если речь идет о таких банальностях, как эксперименты в Стенфордском университете.
— Если твоя душа так переменилась, почему же ты осталась прежней?
— Потому что я трусиха. Потому что знаю — мы поговорим завтра. Потому что мы многое построили вместе, и я не хочу, чтобы это было разрушено. Или просто потому, что я привыкла, — это самая серьезная причина.
— Пять минут назад ты обвиняла во всем этом меня.
— Ты прав. Я поглядела на тебя, я увидела тебя, однако на самом деле это была я. Сегодня ночью я соберу все свои силы, всю свою веру и помолюсь, чтобы Господь не позволил мне до конца дней моих жить так, как я живу.
Я слышу аплодисменты. Зал полон. Сейчас я начну то, что неизменно вгоняет меня в бессонницу накануне, — лекцию.
Ведущий сообщает, что я не нуждаюсь в представлениях, — что есть совершеннейшая чушь: зачем тогда он вылез на сцену? Тем более что многие зрители не вполне ясно сознают, кто я такой, — их привели друзья. Однако он все же сообщает кое-какие биографические сведения, говорит о моих качествах, о моих премиях, о миллионах экземпляров проданных книг. Благодарит организаторов и спонсоров и предоставляет слово мне.
Я тоже начинаю с благодарностей. Говорю, что о самом главном и важном я написал в своих книгах, но считаю, что у меня есть обязательства перед читателями — показать человека, который стоит за своими фразами и абзацами. Объясняю: так уж устроен человек, что всегда находится в поисках любви и понимания. И потому мои книги неизменно будут лишь видимым кусочком горной вершины, укрытой облаками, или острова в океане: солнце освещает их, и все, кажется, стоит на своих местах, но под этим во тьме таится неведомое и непрестанные поиски самого себя.
Я рассказываю о том, как трудно далось «Время раздирать и время сшивать» и что лишь теперь, перечитывая эту книгу, я начал понимать некоторые ее фрагменты, ибо творение — выше творца.
Говорю о том, что читать интервью или слушать выступления автора, который пытается объяснить своих героев, — занятие бездарное: ибо написанное либо само себя объяснит, либо и прочтения не заслуживает. Когда писатель появляется на публике, он должен попытаться показать свою вселенную, а не объяснять смысл своей книги. И потому я начинаю говорить о личном:
— Некоторое время назад я был в Женеве и дал там серию интервью. Поскольку намеченный моей приятельницей ужин пришлось отменить, я отправился бродить по городу. Был чудесный вечер — пустынные улицы, оживленные бары и рестораны, и все было совершенно тихо, спокойно, прекрасно, как вдруг...
...как вдруг я понял, что нахожусь в полнейшем одиночестве.
Разумеется, в том году мне уже случалось оставаться одному. Разумеется, в двух часах лёта меня ожидала моя возлюбленная. Разумеется, после такого насыщенного и трудного дня нет ничего лучше, чем пройтись по узеньким улочкам и переулкам старинного города, ни с кем ни о чем не разговаривая, а просто любуясь окружающей тебя красотой. Однако на этот раз ощущение одиночества было гнетущим и тоскливым — мне не с кем было разделить прелесть прогулки, некому высказать всплывающие в голове мысли.
Я вынул из кармана мобильный телефон — в конце концов, в городе у меня имелось немало друзей, — но спохватился, что звонить кому-либо из них уже поздно. Подумал было, не зайти ли в бар — кто-нибудь наверняка меня узнает и пригласит за свой столик. Но я поборол искушение и решил прожить эти мгновения до конца, приходя к выводу, что нет ничего хуже, чем чувствовать, что никому нет дела — существуешь ты на свете или нет, что никому не интересны твои представления о жизни, что мир превосходнейшим образом может обойтись без твоего беспокойного присутствия.
Я стал представлять, сколько миллионов людей в эту минуту осознали собственную никчемность и убожество — как бы привлекательны, очаровательны, богаты ни были они на самом деле — только потому, что оказались в одиночестве сегодня вечером, и вчера, и, быть может, завтра тоже будут одиноки. Студенты, которым не с кем провести время; старики перед экраном телевизора; бизнесмены в номерах отелей, вдруг задумавшиеся: есть ли хоть какой- нибудь смысл в том, чем они заняты; женщины, которые красят ресницы и взбивают локоны, чтобы пойти в какой-нибудь бар, притворяясь, что общество им вовсе не нужно, а важно лишь убедиться, что они еще могут привлекать внимание. Мужчины оглядывают их, пытаются завести разговор, а те отбивают любую попытку и сидят с неприступным видом, ибо в них играет комплекс неполноценности, и они боятся, что обнаружится — они матери-одиночки или мелкие служащие, неспособные поддержать беседу о том, что происходит в мире, ибо они работают так тяжко, что у них не остается времени следить за новостями.
