сержант и продавал жителям села билеты. Военные смотрели кино бесплатно.
В коридоре озорничали ребятишки. Подставляли ножку девчонкам, толкались, гонялись друг за другом, сквернословили, демонстративно курили и грызли семечки. По этой причине пол в школе был усыпан шелухой.
У меня имелся трояк. Его дала на кино тетя Клара. Один билет стоил рубль пятьдесят, денег в обрез на два билета.
В кино с братом мы не попали, потому что деньги у меня отняли. При всех, в коридоре, на глазах баб, под одобрительные крики деревенских мальчишек. Может быть, нужно было подойти к сержанту, который за учительским столом продавал билеты, и попросить, чтоб заступился.
Я знал, как зовут его, кто отнял деньги и ударил меня палкой по голове, — звали его Гешкой Ромзаевым. Он любил выставить себя, поизгиляться над городскими мальчишками. Городских в деревне поднакопилось порядочно, человек двадцать. Мы были разобщены, незнакомы друг с другом, а деревенские знали каждого и всякого, и что еще их объединяло — любопытство к «выковыренным».
Мы плелись домой… Рогдай шел и ворчал:
— Что же ты… Ты бы тоже его палкой по башке!
Я пытался объяснить, что сейчас преступно драться между собой, потому что фашисты напали, гибнет тьма народу и нельзя ссориться в тылу. Гешка русский, не немец. Но чем больше я пытался оправдать перед братом терпимость, тем больше крепла злоба.
Драк-то я не боялся, когда по-честному, по правилам. Один на один — или ты победишь, или тебя победят. Гешка напугал. Напугал неукротимым, откровенным бандитизмом.
Видно, кончилось время джентльменских поединков.
В коридоре школы Гешка дал почувствовать, что идет второй год войны.
Я вспомнил дворника Дома артистов дядю Ваню, как он пер по пустому базару мешок с зерном — хлеб с элеватора.
Элеватор действительно лопнул от взрыва. Когда в четырехэтажный дом врезался подбитый немецкий «юнкерс» с полным боекомплектом, взрывная волна была такой силы что бетонные рукава элеватора лопнули и посыпалось зерно. Оно горело. В улочках, во дворах разрушенных взрывной волной домов, в подвалах развалин лежали убитые, метались раненые, стонали матери, молчали оглушенные взрывом дети… Дядя Ваня бросился спасать не людей — он торопился насыпать хлебом мешок, пока не пришли более крупные грабители.
Он не делал людям перевязки, как его учили в кружке Осоавиахима…
А может быть, я просто-напросто трус? Трус всегда найдет оправдание трусости. Меня даже губастая Зинка назвала трусом. Может быть, она права?
Было так.
Я собрался читать «Героя нашего времени». И никак не мог прочитать эту книгу, потому что, как только открывал первую страницу, обязательно что-нибудь случалось, и приходилось откладывать ее.
Пришла Зинка. Плюхнулась за стол, подперла щеку рукой и уставилась на меня. Потом стала рассказывать, как мать трепала ее в сарае.
— Думаешь, больно? — спросила Зинка и прикусила толстую нижнюю губу. — Нисколечко! Мать меня за волосы таскала. У меня, смотри, какая коса. Совершенно не больно. На, хочешь, подергай! Нисколечко не больно…
Зинка обошла стол, села рядом на лавку и подставила голову, чтоб я потаскал ее за волосы. Видно, ей очень хотелось, чтоб я это сделал, но мне не хотелось выполнять ее просьбу.
— Отстань!
Зинка выпрямилась, посидела немного, глянула исподлобья.
— Что за книжку читаешь-то? Про любовь, да?
Она пододвинулась.
— Не знаю про что, — ответил я, — еще не прочел.
Я отодвинулся.
— Слушай! — вдруг сказала она. — У тебя в городе краля была? У вас там, в городе, городские красивые, говорят, да? Ты, конечно, брезгуешь мной?
— Дура, не мешай читать! — возмутился я.
— Брось задаваться! — продолжала она. — Ну, чего ты задаешься? Конечно, я не городская… Знаешь, давай я тебе первая расскажу.
— Не хочу я тебя слушать!
— Ну, давай, давай я тебе… Давай расскажу. Я целовалась. На лугу, за кладбищем. Там один красноармеец… Я с ним на вечерке познакомилась, я тебе не скажу, кто он, а то ты всем растрепешься.
Она замолчала и опять пододвинулась. Потом положила руку мне на плечо.
Стало почему-то и противно и страшно. Я встал и вышел.
Зинка крикнула вслед:
— Ох от трус же ты! Еще городской… Трус ты! Да все наши ребята, да никто тебя не боится… Да любой из нас смелее.
Я пошел на бугор. Шел и все время думал над тем, что она сказала. На бугре было жарко. Трава выгорела. Белели плешины. Внизу, по ту сторону бугра, лежала балочка, росло много зелени, стояли кусты смородины.
Я опустился к ручью. Лег на землю, на траву.
Я долго лежал в балочке, глядел в синее и бездонное небо. По нему плыли облака; казалось, что они обгоняют друг друга, точно играют в догонялки. Это потому, что они плыли на разных высотах, где скорость ветра неодинаковая, а небо было одно целое, и в нем было что-то очень нежное и умное.
Я лежал на земле… Я удачно забился в лощину, нашел логово. И мысли мои как будто перестали рассеиваться, собрались в пучок, сосредоточились на одном вопросе: трус я или нет? Я не умею спокойно думать, когда пространство вокруг слишком сжато или, наоборот, разбросано от горизонта до горизонта.
Взять Гешку Ромзаева. Можно ли назвать его смелым? Не знаю! Честное слово, не знаю. Он для меня был непонятным от поэтому казался грозным.
Еще совсем недавно непонятное вызывало любопытство. Я ждал от него доброго и увлекательного. Будущее в мечтах рисовалось как игра в трех мушкетеров. Я мечтал о приключениях и подвигах.
Пусть бы ревел ветер, бесился океан, мы бы пели на пару с Робертом, сыном прославленного капитана Гранта:
Конечно, обязательно бы встретились враги. Как же без них? Они обязательно нужны, иначе путешествие потеряет остроту. Мы победили бы врагов благородством и смелостью.
Но жить пришлось на земле. Над ней нельзя было парить, по ней нужно было ходить, ходить на двух ногах. Твердо.
В траве прыгали зеленые блохи, взлетали и садились жучки. В траве билась жизнь!
Я долго лежал в балочке, пока не прибежал Рогдай и не закричал:
— А-алька! Вставай! Лешке повестку принесли!
ГЛАВА ПЯТАЯ,
