Тетя Груня кашеварила. Как церковный колокол, гудел чугунок. В нем плавал петух. Его зарезали. По той причине, что Лешку призывали в армию. Гремела огромная сковорода, накрытая меньшей… У печки лежала охапка соломы. Тетя Груня выхватывала пук, окручивала жгут, совала в печку, когда прогорало, она отодвигала жар в глубину, совала очередной жгут.
— Зинаидка! — позвала она дочку. — Беги к крестному! Стой! И к тетке Авдотье беги! Стой, тебе говорят? Она на скотном. Беги на скотный! Постой, нелегкая тебя несет! К Языкатой тоже забеги, к Маруське. Языкатая на картошке, к ней опосля всех. Теперь дуй, чтоб одна нога здесь — другая там.
Зинка сорвалась с места. Она бежала, как бегают только девчонки, — ноги заносились вбок, сама она раскачивалась на бегу, а руками держала волосы. По моим наблюдениям, девчонки не умеют делать три вещи — прыгать на ходу с трамвая, бросать камни и бегать.
Нашлось дело и мне.
— Будь ласков, — попросила тетя Груня. — Наруби хворосту, а то жар быстро остынет, мясо не дойдет. Торчать у печи времени нету: народ того гляди пожалует.
Пришлось идти в сарай. Там лежало несколько сухих ветел, притащенных из леса. Я попытался наломать веток, но ветки были уже обломаны, пришлась брать в руки топор, чтобы нарубить сучьев.
По топору давно плакал областной музей краеведения — это было орудие каменного века. После первого удара в руку впилось несколько заноз, после второго кожу на ладони защемило, я дернул руку, в щели на топорище остался клок кожи.
Я пошел перевязать раны.
Появился крестный. Поздоровался, перекрестился на портрет маршала Буденного, потоптался.
— Оно конечно, иначе как? Известно… Пойду что-нибудь принесу, — сказал крестный.
Прибежала тетка Авдотья, закудахтала:
— Как со скотного лататы дать? Ты управляйся, я попозже приду, принесу чего-нибудь.
Затем появилась женщина в белой косынке и резиновом фартуке. Она стояла во дворе, голову просунула в сенцы.
— Груня! — закричала она. — Кила за тобой прислал! Кто за тебя делать будет? Кто хряпу рубить будет?
— Иди ты!.. — ответила тетя Груня.
— Понятно, — отозвалась женщина. — Передам. Не серчай, не своей волей зову…
Я перевязал руку цветастой тряпочкой. К счастью, нашел под лавкой ящик с инструментом, в нем лежали старые брезентовые рукавицы, теперь руки были защищены от заноз топорища.
Лешки дома не было.
Часам к трем появился крестный, принес четверть самогонки из буряка.
Появилась тетка Авдотья. Тоже принесла четверть самогонки.
Появилась Языкатая Маруська. Молча поставила в угол двухведерный жбан с брагой.
Когда готовка была окончена, тетя Груня составила еду в печь, закрыла заслонкой.
— Слава богу, успела управиться.
Она вымылась во дворе под рукомойником, долго причесывалась, достала из сундука атласное платье. Я в третий раз видел, как она достает единственный наряд. Вынула сиреневые туфли. Посмотрела, погладила, протянула дочке:
— На, бери, радуйся! Помру — вспомнишь. Избавлю тебя, избавлю.
Зинка от радости запрыгала, завизжала и тут же напялила туфли на босые ноги.
Лешка появился где-то часам к шести.
С конца улицы донеслось дрынканье балалаек и писк гармошки: по деревне шли призывники! За ними катилась толпа девок, родственников, ребятишек. Призывники шли посредине улицы. В руках балалайки, гармошки. Кепочки сдвинуты на затылки, рубашки расстегнуты. Они подходили к каждому двору и кричали:
— Эй, дядя Яким!
Или:
— Эй, Ивановна, уходим в армию! Прощай! Помни!
Потом шли к следующему двору, сцена повторялась:
— Эй, — Петровна! Призывают! Прощай!
Петровны, Ивановны торопились к калитке, выносили преподношения: деревня уже знала, что подчищают подлесок.
Орава ввалилась в дом. Стало тесно, душно, пахло перегаром, потом, махоркой… Тетя Груня вынула из печи готовку. Поставила блюда с огурцами, капустой — все, что было в доме. Появились четверти с самогонкой.
Встал крестный. Откашлялся и начал:
— Пришло и ваше время, ребята… И твое, Борис, и твое, Иван, твое, Васька, Пашка, Николай, Микита, твое тоже, Ляксей, и всех остальных…
Оратору не дали довести речь до конца, потому что со двора донеслись крики ребятишек:
— Кила идет! Кила пришел!
В дверях вырос бригадир, желчный, хитроватый мужик. Его и уважали, но больше побаивались. На лавке раздвинулись, Кила сел за стол, успев грозно посмотреть в сторону тети Груни. А та сделала вид, что ее никакие грозные взгляды не касаются. Она стояла у печки, следила, чтоб все были довольны угощением.
— Слушайте пожелание! — продолжал прерванную речь крестный. Он стоял во главе стола, держал стакан с самогонкой в руке. — Пришло и ваше время. Что ж… Никогда не было, чтоб никак не было, как- нибудь да будет. Во, глядите, — он поставил стакан на стол, задрал рубашку, показал белый шрам через пузо. — Я сам был на империалистической. Во как шрапнелью… У мужика доля такая — когда спокойно кругом, так о нем никто не вспомнит, как лихо, так бегут: «Спасай Отечество, спасай!» Без нас никто Отечество не спасет. Кто, кроме нас? Самая главная должность на войне — солдат. Помню, в семнадцатом в полк енерал приезжал, чтоб, значит, в атаку пошли за Отечество. Построили полк…
Его никто не слушал, каждый говорил свое. Лешка подозвал меня. Большая честь — малолетку подозвал к столу призывник. Вообще-то Лешка Чередниченко относился ко мне с уважением, не в пример одногодкам, тому же Гешке Ромзаеву. Лешка советовался со мной. Прочтет новости, в газете или услышит радио в сельсовете, придет, начнет разглагольствовать о причинах отступления, о союзниках, втором фронте… Как ни странно, я разбирался в этих вопросах лучше.
— Алик, — сказал он грустно, но с гордостью, — ухожу, друг! Вот ухожу, садись сюда, подвиньтесь, Алику место дайте. Эй, мать, дай стакан, налей Алику. Может, нам придется воевать, ему довоевывать.
Тетя Груня не возразила, поставила граненый стакан, кто-то налил в стакан ужасной, вонючей жидкости.
— Не могу! — взмолился я. — Не надо! Тьфу! Не буду!
— Ты брось! — обиделся не на шутку Лешка. — Я на тебя загадал — если выпьешь до дна одним духом — значит, живым вернусь, не осилишь — знать, и мне войны не осилить, убьют! Убьют меня, если не выпьешь. И ты будешь виноват, если меня наповал в сердце… Вот убьют тогда — и все!
— Я не могу!
— Эй, хлопцы! — обратился к столу Лешка. — Он отказывается пить за наше здоровье…
— Это ты брось! — возмутились ребята за столом. Мне дали подзатыльника. — Брось! Накаркаешь! Не трусь!
И последнее их слово решило… Я выпил. Что же оставалось делать? Я не хотел несчастья ребятам. Я вылил эту гадость, чтоб не быть трусом. Страшная гадость! Я выпил, и мне стало плохо. Я рванулся… Меня схватили, придавили к лавке, сунули в рот соленый огурец. Но невозможно было перебить запах сивухи, я пропитался им. Весь мир пропитался запахом сивухи.
Через несколько минут все поплыло, размазалось, как блин на сковородке. Я уставился на обглоданные кости, они остались от петуха, и весь мир у меня сжался до размера этих костей. Я глядел на них, и мне было невероятно смешно от мысли, что это было раньше петухом. И нет петуха… Кукарекал — и
