— Алик, забирайся! Скачи галопом на Лебяжье поле.
Там работали наши ребята.
Афанасий трусил не спеша. Я точно плыл по мелкой волне на перевернутой лодке. Я не умел ездить верхом. Неудобно было трястись на старом мерине, ударяясь о разъеденную мухами холку. Я балансировал руками, телом, чтобы не сползти то влево, то вправо, падал животом на спину Афанасия. Хотелось крикнуть: «Остановись!» — но почему-то было стыдно произнести подобные слова.
Кое-как добрались до Лебяжьего поля.
Бойцы выкапывали саперными лопатами картошку. Они шли цепью. Им пособляли женщины. Выбирали клубни руками, бросали в ведра; когда ведро наполнялось, картофель ссыпали в большую черную кучу.
Работали весело. Дядя Боря Сепп старался в паре со Стешкой на самом левом фланге. По-моему, они плохо соображали, что делают, потому что сбились с рядов. Их подняли насмех.
— Куда ж в кусты полезли? — закричала женщина. — Рановато еще, еще обеда не было… Глянь, Стешка-то покраснела!
Действительно, девушка и дядя Боря покраснели.
Я слез с лошади. Афанасия впрягли в плуг. За плугом пошел дядя Боря. Он отворачивал черные жирные пласты земли, картошка оказывалась сверху, человек десять еле управлялись за ним.
Через полчаса прискакал Рогдай. Его лошадь тоже впрягли в плут. И работа завертелась. Бойцы сбросили гимнастерки. День выдался погожим…
Часа в два приехала подвода с обедом. Угощали за колхозный счет. Привезли три ведра с мясным борщом, каравай хлеба, яблок, молока… Полную подводу еды. Выставили обед на землю и уехали.
Женщины и ребятишки почему-то отошли в сторонку, каждый достал из узелка свое — бутылку молока, кто холодной картошки, лепешек.
— Товарищи, — возмутились бойцы. — Садитесь, вместе пообедаем.
— Не, ответили женщины, — не положено. Наш пай за трудодни, может, отдадут, это вам, вы служивые. Гости.
— Какие гости? — снова возмутились бойцы. — Отставить! Идите сюда! Вместе работали, вместе будем столоваться.
Первыми подошли мальчишки, за ними потянулись женщины.
Дядя Боря Сепп насыпал борща полный котелок, пошел к Стешке. Они о чем-то поспорили, затем сели в сторонке, начали хлебать одной ложкой из одного котелка.
И уже никто над ними не подтрунивал, изредка какая-нибудь женщина долгим, пристальным взглядом глядела в их сторону и вздыхала, потом отводила тяжелый взгляд.
После обеда опять копали. Много накопали картошки. Груд сорок, а то и больше.
Мы забыли, что шла война. Она напомнила о себе: появился немецкий разведчик — «костыль». Он повис в небе. Захлопали зенитки. Вокруг «костыля» появились разрывы. Говорят, что «костыль» сбить трудно, — он хорошо бронирован.
Люди на поле прекратили работу, глядели в небо, судачили:
— Пришел выглядывать.
— Ищет, гад…
— Может, фотографирует на память?
— Ищет. Аэродром шукает. Сегодня полеты.
— Видать, допекли «Яки» фрица. Пришел на поиск аэродрома.
— Спрашиваешь! К ордерам летунов представили. Асов посбивали, два немецких аэродрома разнесли в пух.
Самолет вынырнул на небольшой высоте из-за бугра. «Як» шел боком, моторы чикали, точно простуженные.
— Подбит!
«Як» пролетел над нашими головами, обдало ветром и гарью. Не выпуская шасси, самолет брюхом коснулся земли, разлетелась ботва, он пропахал грядки, что-то затрещало, левое крыло задело за землю и отвалилось, точно его отрезали косой. Самолет задрал хвост, секунду постоял на носу и опрокинулся.
Не знаю, почему летчик посадил машину на Лебяжьем поле. Может, горючего не хватило, или моторы не дотянули, или не разрешили посадку на полосу, чтоб не выдать «костылю» точные координаты аэродрома.
Мы не видели, когда улетел немец, нам было не до «костыля». Мы бросились к «яку». Машина, к счастью, не загорелась. Она лежала перевернутая. Что-то шипело и слегка потрескивало.
Мы окружили самолет и молчали.
— Летчика спасай! — догадался наконец кто-то.
Люди полезли под уцелевшее крыло: фонарь был смят, вместо головы человека виднелся парашют — летчика перевернуло в кабине.
— Навались! Берите за крыло. Веревки, веревки несите! Вяжи за целое крыло! Переворачивай!
Общими усилиями перевернули, самолет лег почти набок. Бойцы лопатами били по фонарю, фонарь заело.
Его вытащили за парашют. Он не стонал. Почему-то ноги болтались, как на шарнирах, неестественно свешивались, когда летчика несли на руках к дороге.
— Сердечный, — говорили тихо женщины.
— Дышит хоть? Послушай!
Отстегнули парашют, расстегнули на груди комбинезон, послушали.
— Не слышно.
— Умер!
— Убили!
— Преставился!
И люди отшатнулись от летчика. Они боялись смерти, боялись мертвых.
— Разрешите! — подошла Стешка, взяла руку летчика. — Пульс бьется. Живой! Дайте воды!
Воды не нашлось. Кто-то принес недопитую бутылку молока.
Стешка сдернула с головы косынку, намочила в молоке угол косынки, оттерла кровь с лица летчика.
На земле лежал молодой парень…
Заговорили разом. Бросились распрягать лошадей. Зря бросались, потому что телеги-то не было. Каждый советовал, колготился, и все понимали, что бессильны помочь.
С включенной сиреной на поле выскочила пожарная машина, за ней санитарная, еще какие-то машины… Приехал комендант аэродрома.
Комендант спокойным, четким и негромким голосом приказал:
— Женщины! Ребята, женщины — в сторону! Отойдите! Давайте! Давайте! Спасибо… Без вас… Фотографируй! Живой летчик? Успели?
— Пульс прощупывается, — ответил военный в белом халате.
Летчика положили на носилки. Ноги у него были тряпичные. Я догадался — перебиты. Пока несли до санитарной машины, военный в белом халате на ходу, изловчившись, сделал летчику в руку укол.
Около самолета крутился фотограф. Он с разных точек фотографировал самолет, просил, чтоб опустили крыло, чтоб заснять первоначальное положение, как было после приземления. Затем фотографировал канавку, сделанную брюхом машины по полю. Щелкал «лейкой» деловито и спокойно: видно, привык.
Командиры с эмблемами техников оседлали самолет, как муравьи дохлую муху. Залезли под самолет, на самолет, в самолет… Перебрасывались фразами. Без эмоций, без вздохов и женского соболезнования.
В жизни авиачасти потери предполагались заранее, как само собой разумеющиеся вещи.
Комендант аэродрома подписал какую-то бумагу, обратился к бойцам:
— Где командир вашей роты?
— В штабе.
