ходить голосовать на выборах».
Враги ходили где-то рядом. Наверно, я потому и не боялся их, что еще не свыкся с мыслью, что дядю Борю зарезали.
Я соскочил с коня и пошел к столам для чистки оружия. Глупо лежал человек на столе… Я подошел, откинул полу шинели с лица Сеппа. Глаза закрыты… Спит, что ли?
Нет, я не понимал, что такое смерть!
Подошел дневальный с лопатой. Винтовка за плечами.
— Алик, — сказал он, — бери лопату. Пошли копать.
— Чего копать?..
— Могилу.
— Кому?
— Да ему… Похороним. Жалко парня. Глупая смерть. Конечно, кто знал, что фрицы рядом? Зазря погиб.
Мы рыли могилу у дороги. Перерубали корни деревьев, земля попалась сухая, с песочком.
— Шикарное место, — сказал со знанием дела дневальный. — Сухое.
Я не сознавал, что мы роем могилу. Двое дневальных взяли тело под голову, за ноги, завернули в шинель.
Я очнулся. Закружилась голова.
А когда они опустили дядю Борю в яму, взялись за лопаты и бросили первые комья земли в яму, я закричал:
— Перестаньте! Не дам!
Я спрыгнул в яму.
— Вставай! Вставай! Перестань притворяться… — тряс я за плечи дядю Борю.
Меня выволокли из могилы, дали по шее. Я бился, кусался, потом затих. Примирился…
Его закопали.
У дороги вырос холмик. И все?
Как просто! Холмик… Смерть отвратительна в своей оголенной откровенности.
Из тумана выкатился комок. Комок залаял, запрыгал, стараясь лизнуть в лицо.
— Глянь, Бульба объявилась, — сказал радостно кто-то из бойцов. — Бульба! В хозяйстве прибыло.
— Она. Нашла. Вернулась! Псина, ты откуда? Ох ты, псина! Вернулась. Сколько ее не было — две недели пропадала. Нашла дорогу.
— Уведите Алика.
— Не для пацанов война.
— Не привык еще…
— Было бы к чему привыкать. «Не привык»… Пошли, сынок! Сынок, опирайся на плечо. Пойдем. Не поправишь дела. Мертвых не воскресишь.
— Крест бы поставить на могилку.
— По-теперешнему крестов не ставят. Дощечку. Или пропеллер.
— Я вырежу дощечку, поставлю. Надпись сделать? Ежели чернилами, то дождь смоет, выжечь бы каленой проволокой.
И все? Это и есть смерть?
Отощавшая Бульба носилась по лагерю, обнюхивала палатки. Она вернулась из далекого тыла, куда ее отправили на попутной машине по приказу Прохладного. Бульба проверяла владения — не появилась ли в роте другая псина? У нее были свои заботы — конкретные, собачьи.
Бойцы сели на столы, закурили, продолжая переговариваться короткими фразами:
— Секретные приборы, выходит, отвинтили с «яка», стибрили фашисты.
— Выходит, стибрили.
— Как узнали-то, где ераплан лежит?
— «Костыль», говорят, выглядел, куда села подбитая машина. Засек, известно.
— Чисто сработали.
— Они мастаки. Обучились…
— У нас под Стрием, в Западной Украине, целый взвод вырезали ночью. В первую неделю войны.
— Немец?
— Не… Местные бандиты. Бандеровцы.
— В Латвии тоже в спину стреляли.
— Эх, и где не гниют русские косточки!
— Сепп-то не русский, эстонец вроде.
— Я не про то, я про русскую армию. Он в русской армии службу нес. Считай, русский! Суворов в Италии воевал. И там русские кости легли.
— Если подумать, вот назови хоть одну войну, в которую Россия вступила подготовленной? Не придумаешь. Нет такой войны.
— Есть, наверное… Должна быть.
— Какая? — спросил дежурный по роте. — С татарами? Иль с французами? Может, с япошками? Или в первую мировую?
— Наверное, есть, если подумать, — не согласился боец.
Их разговор был до обидного спокойный, размеренный.
От навеса взвились в небо ракеты. Через секунду еще две. Они запрыгали по земле, ударяясь в березы, шипя и разбрызгивая огонь.
Стрелял Рогдай. Схватив наперевес винтовки, бойцы побежали к навесу. Я пошел следом, даже не взведя курки у ракетниц. Наплевать! Перед глазами стояло белое лицо дяди Бори и черные Комья земли, которые сыпались на его закрытые глаза, на рот, волосы…
Бульба заливалась колокольцем, кто-то громко, от души матерился в кустах.
Оказывается, Рогдай обстрелял ракетами старшину роты Брагина. Толик приехал в подразделение на огромном неповоротливом рыжем битюге.
«Рыжий красного спросил, где он бороду красил?» — почему-то пришла на ум детская дразнилка.
— Слушай, земляк, — спросили у рыжего старшины, — где ты такого Геринга раздобыл? Куда Полундру-то спровадил? Вроде на ней уезжал, а вернулся на Геринге.
— Заменили, — уклончиво ответил старшина роты. — Смотри, какой бугай! Во! Глянь — правда, на Геринга смахивает. Силища! Вагон зараз везет. У, глянь, ноги, глянь! Теперь зараз на землянки слег привезем.
Толик обежал вокруг битюга, тыча кулаками в его ляжки, как в стену, обитую войлоком. Геринг (кличка привилась) не чувствовал ударов. Не животное — гора мяса, щетины и копыт. Он тупо смотрел на людей.
«Привели, ну и привели, — было написано на его квадратной морде. — Главное, чтоб жрать дали — ячменя или овса, отрубей…»
— Во силища! — напористо восхищался Толик, требуя сочувствия. — Полундра-то слабосильная. О, глянь, какой Геринг! Я раздобыл.
— Тьфу! — сплюнули бойцы. — Он за три дня объест. Фашистская морда! На колбасу бы… Кто дал?
— Нашлись, — ответил Толик. — Трофей…
— Политрук задаст на орехи, — пообещали бойцы. — Веди назад, пока не поздно, возвращай футболистку монгольскую: у них с политруком дружба.
Я не слушал, о чем говорят. Я пошел к палатке. Здесь спал дядя Боря. Спал…
Я лег на свою кровать, схватил подушку, накрыл голову… Хотелось плакать.
Что-то лежало под подушкой. Книга «Герой нашего времени». Дядя Боря советовал прочитать…
