Тетя Клара обняла меня, притихшая и грустная.
Особенно отчетливо врезалось в память, как мне почему-то в ту ночь вдруг показалось, что жизнь, которая была там, вне машины, никогда не была. Приснилась. Истинная, подлинная жизнь была только здесь, под брезентом, в кузове. Как будто бы родился здесь и вырос… И никогда не был в каком-то городе, в каком-то Доме артистов. Ничего не было, кроме того, что вот я сижу на досках и еду в темноту, по дождю, с неизвестными людьми, у которых вместо лиц белые пятна, а на месте глаз — темные провалы. Я мог реветь, кусать себе пальцы или рвать зубами пилотку, никто бы ничего не заметил, не увидел бы, потому что люди, как и я, чувствовали, что время остановилось и весь мир сжался до размеров машины. Отрешенность сковала. И что произойдет, что случится через час, через два, никто не знал и не мог предвидеть. Судьба была нам неподвластна.
Так перед дальним походом русские люди присаживаются на дорогу, молчат минуту-другую, то ли вспоминая прошлое, то ли уже живя будущими тревогами и заботами.
— С богом!
Машина свернула с укатанной дороги. Наклонило. Колеса забуксовали. Мотор натужно захрипел, точно старый бык в упряжке.
Ползли по грязюке часа полтора. И все-таки доехали. Точно, доехали! Машина остановилась.
Вылезли. Я не увидел — почувствовал, что где-то рядом дома. Мы должны были приехать на окраину Придачи — отсюда самый близкий путь к Чернавскому мосту.
Пошли.
Спустились в траншею. Под ногами зачавкало. Вышли на открытое место.
Дождь усилился.
Спустились во вторую траншею.
Откинулся полог, и в лицо ударил свет. И опять темно. И вот я уже в блиндаже, ослепленный керосиновой лампой.
Убежище сделано из случайного материала — кусков фанеры и толя, обшито штакетником от заборов. Вместо стола — дверь. Мирная дверь с облупленной белой краской. На ней сохранилась переводная картинка. Чей-то ребенок перевел картинку на дверь. И плыли в неизвестность русские воины со щитами, повешенными на борт корабля.
В блиндаже у железной печурки сидели давешние пехотинцы в маскхалатах, что сватали меня в проводники. Они пили чай из консервных банок, обжигаясь и смакуя.
— Погодка-то — класс! — сказал один, точно сообщал превеликую радость, и закашлялся.
— Грейтесь!
Мы присели на ящики из-под снарядов — тетя Клара, дядя Ваня-Вилли, капитан из разведотдела и я. Я так и не знал толком, чей капитан. Наш ли, в том смысле, что с авиационной дивизии, или он подчинялся другому начальству.
Здесь, на передовой, задавали фасон пехотинцы в маскхалатах, так что капитан сидел и помалкивал.
— Порядок следования такой, — сказал старший из них. — Идем к реке двумя группами. Альберт Терентьевич, предупреждаю, когда взлетит осветительная ракета, не вскакивать, лежать спокойно, я буду рядом. Да, молодой человек, переоденься в гражданское. Обмундирование сложи сюда, — он протянул брезентовый мешок. — Документы тоже клади. Не пропадут. Вернешься — возьмешь. Порядок общий.
— А зачем переодеваться? — не утерпел я.
— Промокнешь. Вернешься — в сухое переоденешься. Мамок у нас нет. Промокнуть придется до нитки.
— Выйдем к переправе, — продолжал ставить задачу старший, — в стороне, метров на двести. Альберт Терентьевич, где брод-то твой? Давай точные координаты.
— Прямо от водокачки начинается.
— Придется вдоль бережка прогуляться… Не страшно?
— Может, переплыть и натянуть конец? — спросил кто-то.
— Не удержишь. Завязать не за что. Дорогое удовольствие.
— Не стоит мудрить. Делать будем, как решили.
— Верно!
— Значит, порядок следования: первым иду я, за мной — проводник, двое для прикрытия — ты и ты. С интервалом в десять минут выходит вторая группа. Не доходя до берега, залегает. Проводник спускается к реке, находит брод, дает сигнал. Так можешь? — Он прокричал не то птицей, не то кошкой. — Подать звуковой сигнал?
— Могу.
— Ну-ка, попытайся, изобрази.
Я изобразил… Разведчики подумали и, видно, решили, что сойдет…
— По сигналу фонариком подходит основная группа. Прикрытие знает свою задачу. Так… Первым через реку идет проводник, вторым вы, гражданка, замыкающим вы, господин офицер.
Дядя Ваня-Вилли криво усмехнулся.
— При переходе, замыкающий, следите за женщиной, чтоб не снесло на глубину. В случае если собьется, вещи бросаете. То же самое в случае обнаружения: возвращайтесь на исходный рубеж. Прошу к столу, ознакомиться с последними данными. Пленный показал, что стыки батальона проходят между этими домами.
Я не слушал, я переодевался в гражданское. Форму складывал в мешок. Достались старые, но еще крепкие лыжные брюки, башмаки на резиновой подошве, майка, рубашка фланелевая, ватник и кепка, как блин. Она была великоватой. Гномика дяди Бори я переложил в карман лыжных брюк.
Вообще-то у меня мелькнула мысль не брать его с собой. Потому что он несчастливый — хозяина закололи диверсанты, хотел снести его в деревню девушке дяди Бори, попал под бомбежку, затем на гауптвахту… Пусть суеверие. Но на фронте все становятся суеверными. Бывает, человек в тылу на собственной мине подорвется, а случается — из кромешного огня выходят без царапинки. Как кому повезет. Судьба.
И все-таки я оставил гномика в кармане. Я должен был перешибить судьбу. Если бы я его не взял, я бы знал сам для себя, что струсил, что боюсь идти к реке, что зря разведчики понадеялись на меня. Я бы предал память Сеппа, и… от меня зависела жизнь тети Клары. Жизнь! Вот как обернулась.
Очень ответственно и по-настоящему страшно. Почему-то мои мысли, желания и решимость сосредоточились вокруг игрушки из желудей и ольхи — возьму или нет, вот что самое главное. Как в машине, когда весь мир, все ощущения сжались до размеров кузова. Что это — спасение? Или самообман? Но так проще. Легче.
Не хотелось уходить из блиндажа. Глаза долго не осваивались в темноте, и мы шли как слепые, разведчики поторапливали.
Мы шли полем. Затем легли. На брюхо. На мокрую, разбухшую землю.
Дядьки в маскхалатах ползли, как ужаки, точно всю жизнь ползали, а не ходили, с автоматами, с ручными пулеметами Дегтярева — весьма неудобной штукой для транспортировки в горизонтальном положении.
— Не отставай!
Не знаю, как бы я оправился с подобной гонкой на брюхе месяца три назад. Я бы задохся, умер от разрыва сердца, расплакался бы, сдался. Три месяца выросли в три года. Я полз. Пусть не совсем быстро и ловко, но полз. Не зря натаскивал командир роты младший лейтенант Прохладный. Вот тот случай, ради которого он гонял, как злобная мачеха падчерицу, и в непогоду и в вёдро. Я промок, как суслик. Меня можно было взять, скрутить, выжать и повесить сушиться на веревочке. Холода не чувствовалось. Наоборот, я задыхался от жары.
— Не мешкай! Ну, где ты?.. Как чувствуешь, оголец?
Заныла спина, руки исцарапались. Осень, а колючки впивались в ладони, как летом в зной.
Выползли к берегу. Я перевернулся на спину и ловил ртом воздух, его было так мало, совсем не было. Река шумела. Никогда не подозревал, что река Воронеж шумит. Вырисовывались какие-то развалины на там берегу. Водокачка, что ли? Взорвали ее. Сгорела.
