— Так в этом мы не виноваты, — отозвались несколько голосов.
— Я их хвалю, — удивился Зинченко, — а они обижаются.
— Нашел… Хвалить. Моя мать меня уже в моем возрасте имела.
— Непонятливый, сержант, — сказала Верка. — Наш бабий век короткий, счастья хочется. Любить хочется… Чтобы по-настоящему.
— Мечты, мечты, где ваша сладость? — сказал Валька.
— Ну, у тебя какая была первая любовь, Вера, забыл фамилию? — спросил Зинченко.
— Фамилия Маркова, а любовь… Не было, но будет. Я решила.
— Нашла жениха?
— Представь, нашла.
— Где же ты его раскопала?
— Здесь.
— Как понимать?
— Ты будешь моим мужем, сержант.
— Товарищ старший сержант, — поправил Валька.
— Товарищ Маркова, — рявкнул старший сержант. — Не двигаться. Безобразие! Отставить! Не нарушать субординацию.
— Не ори как резаный. Поймаю. И возьму. Слово даю!
— Ну, Верка, — засмеялись девушки. — Придумала. Ну, отчудила.
— Правду говорю, — сказала Верка. — Полюбит. Хотя и стоит в тазу. Усы у него хорошие.
На этой шутке и окончилось наше великое стояние.
Роза сказала:
— Время вышло. Пусть мужчины первые забирают белье, их мало, потом мы. Только, мужчины, не подсматривать, оденетесь, стукните в дверь.
Мне почему-то не хотелось уходить. Я ждал рассказа Гали.
ГЛАВА ДЕВЯТАЯ,
Рассказы девчонок взволновали меня. Раньше в кино, когда показывали, как целуются, — я зевал. Тянут резину. Глазки строят, вздыхают, как астматики, потом слюни распустят. Тьфу! Поцелуй — первый источник гриппа. И вдруг я поймал себя на том, что помню губы Гали. Захотелось их поцеловать. Зачем? Всякие такие тонкости, которые происходят между мужчинами и женщинами, я знал. Рос среди взрослых, война шла, теоретическая база была обширная. Мужики, понятно, хотят добиться своего, оказывается, и девчонки думают про любовь. Алла, например, даже обиделась, что ее названый муж не дотронулся до нее. С лагеря парня привели, в бане помыли, белье чистое надели, накормили, — да после этого спать охота. Он и спал, неделю отсыпался, потом правильно сделал, что ушел искать партизан. Я бы тоже ушел. А мать Алкина… Убивалась. Кричала: «Я честная!»
Неужели у меня голова по-иному устроена, чем у других?
На Среднемосковской остановил патруль, проверил документы. Офицер и двое солдат с автоматами.
— Чего шатаешься? — спросил офицер. — Не спится?
— Девчонку небось провожал, — предположил один из солдат.
— Дело холостяцкое — гуляй и гуляй?
И эти тоже… Что они, договорились все?
— Жми домой, жених!
Раньше я слышал подобные слова, но теперь они для меня стали как бакены на реке — в первую очередь бросались в глаза, и были разбросаны не просто так, для красивого словца, а имели смысл, хотя, возможно, лишь лоцман видит знаки на реке.
Любовь… С чем ее едят? Почему про нее столько песен написано? Я прожил пятнадцать лет и никакой любви не встретил. Ее, наверное, и нет, придумали ерунду. Я познал страх, голод, холод, тоску, чувство привязанности. Может быть, одно из подобных чувств, которые набросились на меня, как разъяренный пчелиный улей, и была любовь, просто я ее не заметил, не понял?
…Я вспомнил все свои похождения. Была Зинка. Губастая. В деревне распространялась про поцелуи, про то, что бегала к солдатам украдкой от матери на свидание за кладбище. И сиреневые туфли в зелени изгваздала. Тетя Груня ее порола вожжами в сарае за туфли, потом, когда сына призвали в армию, отдала дочке туфли, и та напялила праздничные туфли на босые ноги. Сейчас, если бы Зинка так же подсела под бок, сильная, потная и бесстыжая, как бы я повел себя? Опять убежал?
Заныло почему-то в животе… Было интересно вспоминать. И в то же время стыдно и противно, но интересно, или, как говорят, завлекательно.
Мысленно я дотронулся до Зинки. Разволновался, покраснел, представил кое-что, о чем слышал от взрослых, и дыхание сперло. Потом я представил, как поцеловал бы Зинку… Когда она улыбалась, у нее были видны розовые десны.
Любовь! Бр-р-р!
Я побежал, чтобы быстрее добраться до дома.
Рогдай спал пьяный. В нос ударил запах водки-сырца. Вонючка страшная. Тысяча рублей пол-литра. И брали. На моей кровати спал какой-то тип в морской форме.
Я постоял на пороге. Свеча почти оплавилась. Хоть бы потушили свет. Могли бы зажечь и коптилку. Вата имелась, керосин тоже, свечу раздобыли, аристократы. Я подошел к кровати, тип сел — чуткий, натренированный. Оглядел меня, как цыган лошадь, и произнес:
— Я из Ростова.
— Я из Воронежа.
— Воронеж — не догонишь, а догонишь — не возьмешь.
— Давно знаю. Кто вы такой?
— Человек.
— Это дает право без спроса ложиться на чужую постель? И обутым?
— Скрипишь.
— Слушай, ты, — перешел я к делу. — Тебя кто привел? Ладно, с братом завтра потолкую, чем обязан вашему появлению?
— Гостеприимство Среднерусской высоты, — сказал тип. — Зовут меня Леша. Сирота, как и вы. Залетом в ваш город. У меня после госпиталя месяц отпуска. Или ты думаешь, товарищ, что в бараке, который называется у вас вокзалом, более уютно, чем здесь? Тепло от печи, как у поэта: «Она дышала жаром, она пылала…» Это к делу не относится. Я у вас ненадолго, на два месяца. И не стесню. Между прочим, Рогдай — человек. Котелок у него работает.
— Ты его напоил? — спросил я. С типом я уже не церемонился. Конечно, нужно было бы проверить документы, но я не решился.
— Он сам пил, — ответил Леша. — Гроши заработали вместе.
— Где заработали?
— Честным путем. На балочке. Продавали мой бушлат. Бушлат назад вернули. Психи. Разве мы виноваты?
— Интересно.
— Не шуми.
— Слушай, Леша, не тяни. Если я опрашиваю, отвечай. Пока я здесь старший, и ты пришел в мой дом.
— Или?
— Или уматывай на вшивый вокзал.
