давались. Так дети дразнят котенка бумажкой, привязанной на ниточке. — Золотой баланс. Пятнадцать камней.
— И двух не хватает, — подыгрывал напарник. — Один снизу, другим ударить.
— Отойди! — заходился «часовщик». — Я тебе за пять тысяч не продам, а этому человеку за шестьсот отдам. Потому что он понимает. Глянь, глянь, послушай, слышишь, как тикают?
— Да у него денег нет, — подначивали простака.
— Да он пришел подштанники купить.
— Проспоришь.
— Я знаю, кому предлагаю, — говорил «часовщик». — Конечно, у него выпить не на что.
— Бери, бери, за кусок продашь. Я у него хочу купить, а он полтора куска загнул.
— Отойди, отойди, — кричал «часовщик», — спорю, есть шестьсот копейка в копейку, отдал, а нет, не хватит рубля, часы и деньги мои.
— Спорь, спорь!
— Проспоришь, есть у него.
— Выиграю.
— Проспоришь, гляди, считает.
— Эй, эй, снова считай… Не хватит рубля, люди свидетели, деньги и часы мои.
— Продай за тысячу.
— Как врежу… Чего пристал? Не продам я тебе за десять тысяч…
— Сто, двести… шестьсот.
— Проспорил!
— Давай, давай! Я свидетель. Не хотел за тысячу, бери, бери шесть бумаг.
Поднимался шум, смех, человек хватал покупку, отбегал в сторону.
— Накинь хоть красненькую, имей совесть… — кричал ему барыга.
В стороне покупатель разглядывал обновку, часы оказывались штамповкой и тикали, когда их трясли; бывало, что в футляре копошился навозный жук.
За толчком шли ряды с бидонами молока. Молоко стоило сто рублей литр. Пили молоко тут же из поллитровых стеклянных банок, продавали хлеб — шестьсот рублей буханка. Продавали хлебные карточки. Этих не обижали: если человек принес на базар карточки, значит, у него горе, значит, у него такое положение, что и податься некуда.
В мясных лавках мяса было мало и стоило оно очень дорого. Между ног сновали крысы. Если зазеваешься, выхватят кусок говядины чуть ли не из рук.
Электролампочек не было.
Продавался керосин и самодельные стеариновые свечи.
Мы нашли Васю-китайца. Он сидел на солнышке, невозмутимый, как будда, разложив шурум- бурум.
— Вася, Вася, — заныли мы. — Лампочки найди. Вася…
— Где ток достал? — спросил он.
— Достали.
— Моя будет думать, — сказал Вася. Думал он долго. Потом сказал: — Приходи в пять. Триста рублей одна.
— Ты что, Вася, очумел? Имей совесть.
— Моя совесть еси, я ничего не имей, другой имей деньги.
— Врешь.
— Твоя зачем приходи? Твоя лампочка хот? Будет лампочка. Я ничего не имей. Я балахло толгуй. Зачем, обижаешь? Твоя моя знай. Твоя папа знай, твоя мама знай. Я тебе так давай… У меня нет. Нет! Понимай?
— Ладно, ладно, Василь Иванович, — потушил его Рогдай. — Я тебя тоже люблю. Денег у нас маловато.
— Моя тогда ничего не помогай.
— Приноси, возьмем, — вмешался в разговор Степа-Леша. — Айда, ребята, потолкуем. Елка, где ты? Не отставай. Дай руку. Пошли за лари, помозгуем. Только маме, Елочка, ни гугу. Обещаешь?
Елка кивнула головой.
Не то чтобы мы боялись Серафиму Петровну, Степе-Лешке смешно было бояться учительницу, если бы даже она вела литературу когда-то в его классе, просто каждый проносит через жизнь уважение к учителям и хочет показать себя с лучшей стороны. Мы стеснялись Серафимы Петровны, она заставляла нас подтянуться. Конечно, Рогдай продолжал курить, я тоже баловался, но дома прятали табак, и когда выбегали в развалину затянуться, перед тем, как вернуться в подвал, несколько раз выдыхали воздух, а то и зажевывали полынью, чтобы не пахло.
Степа-Леша как-то сетовал, что разболтала война людей. Серафима Петровна испытала не меньше, если не больше, страхов и страданий, чем мы, и все же осталась учительницей, и мы держались за нее, оберегали.
Денег наскребли семьсот тридцать рублей, вывернули карманы. Елочка доложила пятерку. Семьсот тридцать пять рублей не хватало на четыре лампочки. А на что выкупать хлеб? Продукты? На что жить? Деньги Серафимы Петровны в расчет не шли.
Мы соображали. Какой-то старик пригрелся на солнышке, снял рубаху, сидел голый по пояс, бил вшей. Забежал Яшка. Поздоровался. Попросили у него в долг.
— Нету, — ответил Яшка. — Брату посылку в госпиталь отправил. Сам пришел занимать.
Яшка ушел.
— Придется прибегнуть к старому способу, — сказал Степа-Леша и снял бушлат. — Рогдай, давай, иди.
Рогдай перекинул бушлат через руку, нырнул в проход между ларьками. Пошли и мы. Я взял Елочку за руку. Мы пробивались сквозь толпу, как форели через перекаты, не теряя друг друга из вида. Около громкоговорителя на столбе задержались. Народ стоял молча, сосредоточенно слушал последние известия. Передавали сводку Информбюро. Запоминали каждое слово. Потом на тысячах карт карандашом проведут новую линию. Врагов гнали, и никто не сомневался, что наша взяла, лишь не терпелось, когда фронт останавливался. Левитан сообщил, что сегодня ничего существенного не произошло. Потом женский голос рассказал о боевых действиях разведчиков, артиллеристов и летчиков.
Сообщение окончилось, базар зашевелился, заспешил. Рогдай пошел к рядам, где торговали картошкой. Здесь собирались самые денежные люди. Они привозили картошку из тыловых деревень, из глубинки. В освобожденных деревнях царствовал голод. Я приведу рассказ Маши с наших курсов.
Колхоз наш ходил в миллионерах. Когда получали на трудодни, не знали, куда девать зерно и овощи. И птицы навалом. И корова. Пруд выкопали. Белым-бело на воде от гусей. На горище мешки с зерном и яблоками. Куда все подевалось? Значит, когда ворвались, в момент очистили. Они говорили: «Айн момент». И в момент растащили. Солдаты их жрали… Куда только лезло. Тощие, а жрут, как коровы. Пух полетел. Ржут, дерут перья, в котлы, полусырых лопали. Пруд голым остался, если кто курицу спрятал под печку или куда, так осталась. Налог ввели. Пятьсот рублей со двора, 180 яиц с каждой курицы, если найдут. Сразу выкладывай яйца. Курица того не стоит. Ежедневно 3 литра молока с коровы. Потом и коров поотбирали, увезли. Если налог задержал, штраф 100 рублей в день. Колхоз объявили распущенным, объявили земельную общину. Старики гутарили, что барщина была легче. С утра до вечера в поле. 30 дней в месяц. Дома как хочешь. Ничего не платили. Во главе каждых десяти дворов — староста, по-ихнему эконом. Подобрали из пьяниц, лодырей, которых из жалости в колхозах держали. В поле стар и мал. Не разгибая спины. Если увидят, что остановился, — кнутом, а то и публичную порку у клуба, вместо кино.
Помню, лозняк у пруда, слышу: «Девушка! Девушка!»
Глянула — наши, прячутся, шесть красноармейцев.
— Принеси поесть.
Сбегала, достала из ямы, принесла. Говорю:
— Не выходите, споймают.
