Не послушались. Субботины позвали, додумались. Хвать на мотоциклах. В момент окружили. Троих наших положили, пятерых фрицев. Всех к клубу. Пригнали. Выставили красноармейцев и Субботиных. И детишек, и старуху стреканули из автоматов. Ревели бабы. Дом у Субботиных сожгли.
Девчонки сажей мазались, не мылись, пчел на лицо сажали, чтобы раздуло. А то поймают и опозорят. И руки накладывали… Жить не хотелось.
Потом опять колхоз организовали. Скотину, что спасли, опять сдавали в колхоз…
Рогдай зашел с тыла. Бабы закричали на него. Они на всех кричали. Города спекулянты боятся, а деньги прячут за пазуху. Откуда столько картошки? Не верится, что у колхозников много запасов. Спекулянтов развелось, как сырости поле дождя. Одну я узнаю по голосу — ту, что купила зимой Чингисхана. Раздобрела. Увидев Рогдая, рассвирепела, орет, чтобы гнали мазурика в три шеи, что она его знает. Ее крик на руку. Рогдай устремляется к какому-to мужику, озирается, показывает бушлат, говорит:
— Купи, отдам по дешевке.
Мужик загорается. Тоже озирается, поворачивается к рядам спиной, заслоняет Рогдая, щупает бушлат, сует между ног, лихорадочно отмусоливает деньги. Он не сомневается, что вещь ворованная, и рад случаю купить за бесценок. Такого и наказать не грех.
Следом подходит Степа-Леша. Сейчас он охватит Рогдая за руку, вывернет руку с деньгами, скажет, что поймал вора. Сцена обычно разыгрывается по отработанному сценарию. Мужик, как правило, отказывается идти в милицию, отнекивается, и чем его настойчивее приглашают, тем больше он ругается; хотя ему жалко денег, он отрекается от покупки и от денег: затаскают по следователям, еще что-нибудь выяснят, что следователю знать не положено. Если попадется такой, что идет, его приводят к развалине, где до войны была милиция. Рогдай и Степа-Лешка притащили скамейку, повесили плакат, призывающий сдавать кровь. Сажают «свидетеля» на скамейку, говорят, что вызовут, и выходят через вторую дверь в развалине.
— Пусть не скупают «краденого», — говорил в таких случаях Степа-Леша.
— Хватай его! Лови! — кричит наша старая знакомая. — Я свидетель. Мазурика знаю… Пошли, пошли в милицию, не бойся, я раскрою глаза начальнику. Я у них работаю. Не одного определила.
Сценарий рушится. Степа-Леша теряется, говорит, что женщине идти не следует, но мужик расхрабрился, ему хочется справедливости. Он не пытается вырвать деньги у Степы-Леши — значит, пойдет хоть на край света. Наша знакомая тоже тащит Рогдая к начальнику, держит его с другой стороны. Я бросаюсь на выручку. Елка опешит за мной. Кричит:
— Рогдай, беги! Спасайся!
Увидев меня, баба орет:
— Хватайте и этого, они заодно.
Меня хватают, хватают и Елку. Чувствую, что начнут бить: любителей справедливости собралось слишком много. Успеваю крикнуть Елке:
— Беги к инвалидам.
Елка кусает кого-то за руку, ныряет под ноги и бежит между мешками, как мышонок, пятки сверкают. Ее пытаются поймать, но не такие девочки у Серафимы Петровны, чтоб их схватили кому вздумается. Девчонки прошли через сорок бомбежек, угон на запад, партизанили, ушли от карателей…
Удар следует неожиданный, сзади. Только бы не упасть. Будут бить ногами, тогда… Толпа — зверь, виновных не найдешь, если даже убьют.
— Я ошибся, я ошибся, это не мой, — кричит Степа-Леша, но его голос тонет в ярости торговок, каких-то мужиков, непонятным образом не попавших в армию. Степа-Леша бьет кого-то, бьют и его. Мне в бок врезается сапог. Я успеваю заметить, кто бьет. Вроде знакомый… Где я его видел?
— Они заодно, — кричит кто-то. — Попались. Хватай моряка, я его знаю. Они мне бушлат третьего дня продали, обманули.
Уже рвут и бушлат…
— Я купил…
— Я раньше деньги отдал.
— Убью, пусти! Мой!
Ссора из-за добычи спасает меня.
Опрокидывая мешки, прилавки, бегут инвалиды. Впереди Яшка, за ним, размахивая костылем, прытко семенит Муравский. Я оторопел, этот-то как попал к калекам?
Гвозданул кого-то по башке костылем с костяной ручкой.
— Наших бьют! — орет Муравский. Я ему прощаю чванство за год вперед.
— Наших бьют! — несется клич по толпе. И барыги, которых я никогда не считал своими, калеки, братишки, фронтовая рвань, слепленные из кусков собственного тела, как мозаика, ребята, бросив куплю- продажу, размахивая над головами, как гирьками, часами «на анкерном ходу с золотым балансом», бегут на помощь. К нам. Я поднимаюсь, оплевываю кровь, бью мужика промеж глаз. И вырываю бушлат.
— Ратуйте! — орет пронзительно баба и пытается бежать, но картошка, картошка, которая лежит в мешках, за которую она дерет с горожан три шкуры, удерживает ее на месте.
Рогдай загнал ее к ларьку.
— Сынок, сынок! — вдруг становится на колени баба. — Не буду, никогда. Не буду!
— Ты сама кота покупала, — надвигается на нее Рогдай, как суд народов. — Спекулянтка! Сама пятьсот рублей совала.
— Бей ее! — кричат калеки. — Кровососка. Еще легавит. Бей!
— Не буду! Не буду более, — тянет руки к окровавленному Рогдаю спекулянтка.
— Идем! — останавливает брата Степа-Леша. У него лицо тоже в ссадинах. — Лежачих не бьют — закон.
У меня пухнут губы. Я чувствую. Ударили по ребрам сапогом. Щемит. Кровь. Отбили внутри? Могут. Или зубы кровоточат? Разберемся.
У стены стоит перепуганный милиционер. Девушка. Она плачет. Зачем-то выдернула из кобуры наган… Совсем обезумела дивчина.
— Разойдись, стрелять буду!
— Спрячь игрушку, — подходит к ней Яшка. Он берет единственной рукой за дуло, плавно отводит его, сует наган в кобуру.
— Иди, милая, иди! Не для твоих нервов такая забота. А то сейчас целовать начну.
— Только попробуйте! — утирает слезы милиционер.
— Тогда иди. Видишь, разошлись. И ходи у молока. Поняла? А то и пушку отнимут и обидят. Иди, некогда с тобой цацкаться.
— А вы больше не будете?
— Будем, и не раз…
— Что ж мне делать?
— Мобилизованная? — участливо опрашивает кто-то.
— Да… С фабрики… С Пензы.
— Непуганый город. Хороший. Напиши туда письмо и пошли фотографию. А сейчас иди! Иди! Чего встала, тоже мне… Саму охранять нужно.
В плотном кольце инвалидов идем к рядам махорки.
— Ну и гады, — возмущается больше всех Муравский. — Убили бы. Куркули проклятые. Колхозничек называется.
— Да какие это колхозники, — возмущаются калеки. — Перекупщики вроде той бабы. А сама в легавку сиксотит.
— Колхозники вкалывают с утра до вечера, им не до базара.
— Конечно. Отдают в фонд обороны последнее.
— Танковую колонну построили.
— Я воевал на таком танке.
— У нас была батарея.
