Американские просветители. Избранные произведения в двух томах. Том 2

приложить свои выводы о нем к рассматриваемым книгам.

Откровение — сообщение о чем-то, чего лицо, которому сделано откровение, прежде не знало. Ибо если я сделал какую-либо вещь или видел, как она была сделана, мне не нужно откровения, говорящего мне о том, что я ее сделал или видел, как не нужно его и для того, чтобы я мог о ней рассказать или написать.

Откровение поэтому не может быть приложено к чему-либо происшедшему на земле, участником или очевидцем чего был сам человек. Значит, все исторические и повествовательные части Библии, которые занимают почти всю ее, не подходят под значение слова «откровение», почему и не являются словом божьим.

Что общего имеет откровение с такими вещами, как история о том, как Самсон унес столбы от ворот Газы, если только он это сделал (что, впрочем, нам безразлично), или как он посещал Далилу, или поймал лисиц, или совершил еще что-либо? Если это факты, он мог сам о них рассказать, или его секретарь, если он держал такового, мог их записать, если уж они стоили устного или письменного упоминания. А если это выдумки, то никакое откровение не могло бы сделать их истинными. Но истинны они или нет, узнав их, мы не стали ни лучше, ни умнее. Когда мы созерцаем необъятность существа, управляющего непостижимым целым, лишь часть которого может открыть человеческий взор, мы должны стыдиться называть такие жалкие россказни словом божьим.

Что же касается рассказа о сотворении, которым открывается книга Бытия, то он имеет все признаки предания, которое бытовало среди израильтян до их прихода в Египет. После же их ухода из этой страны они поместили его в начале своей истории без указания того (они, всего вероятнее, и сами этого не знали), как оно попало к ним. Уже начало рассказа показывает, что это предание. Он начинается внезапно: нет никого, кто говорит; нет никого, кто слушает; он ни к кому не обращен; в нем нет ни первого, ни второго, ни третьего лица; у него все признаки предания; он не имеет поручителя за свою достоверность. Моисей не взял это на себя и не снабдил эту историю, как он сделал в других случаях, формальным заявлением: «И сказал господь Моисею...»

Я не могу понять, почему она была названа рассказом Моисеевым о сотворении мира. Моисей, думается мне, слишком хорошо мог судить о таких вещах, чтобы поставить под этим рассказом свое имя. Он получил образование среди египтян, людей, искусных в науках, и особенно в астрономии, не хуже других людей того времени; а молчание и осторожность, которые соблюдает Моисей, не желая удостоверять истинность этого рассказа, лучше всего свидетельствуют, что он не сообщал его и не верил в него сам.

Дело в том, что каждая нация созидала мир по-своему, и израильтяне имели на это такое же право, как и все остальные. А поскольку Моисей был израильтянином, он, видимо, не счел возможным противоречить [их] преданию. Сам рассказ, однако, безобиден, чего нельзя сказать о многих других частях Библии^{3}.

Когда мы читаем непристойные историйки, описания сладострастных похождений, жестоких и мучительных наказаний, неутолимой мстительности, которыми заполнено более половины Библии, нам скорее следовало бы назвать ее словом демона, а не словом божьим. Это история безнравственности и злобы, послужившая развращению и озверению человечества. Что касается меня, я ненавижу ее, как ненавижу все жестокое.

За исключением нескольких фраз, мы едва ли встретим (в Ветхом завете) что-либо не заслуживающее омерзения или презрения, пока не дойдем до раздела смеси^{4} .

В анонимных произведениях, псалмах и книге Иова, особенно в последней, мы находим немало возвышенных чувств, благоговейно выражающих всесилие и благость всемогущего; но они не лучше, чем многие другие сочинения на ту же тему, написанные как раньше, так и позже их.

Притчи, приписываемые Соломону, хотя они скорее всего представляют собой [анонимный] сборник (ибо обнаруживают знание жизни, которого он но своему положению не мог иметь), являются поучительным наставлением в нравственности. По меткости они уступают испанским пословицам и не более проникнуты житейской мудростью, чем афоризмы американца Франклина.

Все остальные части Библии, известные под названием [книг] Пророков, представляют собой произведения иудейских поэтов и бродячих проповедников, у которых перемешиваются поэзия[6], анекдот и набожность, и эти книги сохраняют, даже в переводе, вид и стиль поэзии.

Во всей Библии нет ни слова о том, что мы называем поэтом или поэзией. Дело в том, что слово пророк, которому последующие времена придали новое значение, в Библии означало поэта, а слово пророчество означало поэтическое искусство. Оно означало также искусство петь стихи на определенный мотив, исполняемый на музыкальном инструменте.

Мы читаем здесь о пророчествовании под музыку дудок и рожков, арф и псалтерионов, цимбал и всех других музыкальных инструментов того времени. Если бы мы взялись ныне пророчествовать с помощью скрипки, дудки или рожка, наше пророчество было бы бессмысленным и выглядело бы смешным, а некоторым показалось бы постыдным, потому что для нас смысл этого слова изменился.

Нам говорят, что Саул был одним из пророков и что он пророчествовал. Но нам не говорят, о чем пророчествовали они и о чем пророчествовал он. Да и сказать нечего: пророки представляли собой просто компанию музыкантов и поэтов, Саул присоединился к этому концерту, и все это называлось пророчествованием.

В книге Самуила [I кн. Царств]^{7} говорится, что Саул встретил компанию пророков, целую компанию! Они шли с псалтирью, тимпаном, свирелью и гуслями. И Саул пророчествовал вместе с ними. Но задним числом представляется, что Саул пророчествовал скверно, т. е. дурно исполнял свою роль, ибо в книге говорится, что «злой дух от бога напал на Саула»[7] [гл. 19, ст. 9] и пророчествовал в нем.

Не будь даже в Библии других подобных мест, этого было бы достаточно, чтобы показать, что мы утратили первоначальный смысл слова пророчество и придали ему другое значение. Ведь в указанном месте неприложимо слово пророчество в том смысле, какой оно имеет ныне. Смысл, в котором оно здесь употреблено, лишает его всякого религиозного значения и показывает, что в то время можно было быть пророком и пророчествовать так же, как ныне можно быть поэтом и музыкантом, безотносительно к нравственному уровню самого лица. Это слово первоначально было термином, обозначавшим умение и прилагавшимся как к поэзии, так и к музыке, не указывая на ограничение их каким-либо определенным содержанием.

Девора и Варак названы пророками не потому, что они что-либо предсказали, но потому, что они сочинили стихи или песню, носящую их имя, в ознаменование уже совершенного ими деяния. Давид числится среди пророков потому, что он был музыкантом и слыл (возможно, ошибочно) автором псалмов. Но Авраам, Исаак и Иаков не называются пророками; нет ни одного источника, откуда явствовало бы, что они могли петь, играть на музыкальных инструментах или сочинять стихи.

Нам говорят о крупных и малых пророках. С одинаковым успехом нам могли бы говорить и о крупных и малых богах, так как в пророчестве, в его современном значении, не может быть степеней. В поэзии же степени совершенства есть, и эта фраза согласуется с разбираемым случаем, если мы имеем в виду крупных и мелких поэтов.

После этого совершенно излишне разбираться во всем, что написано теми людьми, которые слыли пророками. Удар попадает здесь в самый корень, обнаруживая, что первоначальный смысл слова был искажен. Следовательно, все выводы из этих книг, благочестивое преклонение перед ними, кропотливо написанные комментарии к ним не стоят спора, коль скоро ложно понят самый смысл [пророчествования]. Однако во многих случаях стихи иудейских поэтов заслуживают лучшей участи, чем быть переплетенными, как сейчас, вместе с тем вздором, который сопровождает их под ложно употребленным названием слова божьего.

Если мы стремимся иметь правильное представление о вещах, мы должны принять идею не только неизменности, но и совершенной невозможности какого бы то ни было, случайного или преднамеренного, изменения во всем, что мы чтим как слово божье. Поэтому не может существовать никакого слова божьего,