Таких как ты смердов надо убивать!». Он мне сказал, что не отдаст. Просто так не отдаст. Вот просто потому, что не хочет. Не потому что жадный. Так он мне сказал. Тогда я потыкал его Поповским шприцом. Тот не понял, что я делаю. Я ему сказал. Он побледнел, затрясся как баба, я думал, что он сошёл с ума. К нему охранники подбежали, они ничего не поняли, а он им ничего не смог объяснить.
Я сама как баба трясусь от рассказа Владика. Может он врёт?
— А СПИД то, он того. Говорят, не живёт долго. Ты вряд ли его заразил.
— Да не, точно заразил. Поп рядом за забором стоял. Вирус не успел сдохнуть.
Я смотрю на Владика! Это не мужик! Это какой-то ящер! Динозавр героический и преступный! Как ужасны мужики!
— Владик, зря ты человека убил за 5 тысяч.
— Это не человек и был. Если он за 5 тысяч готов жизнью рисковать. Он многих кинул. Это его стиль работы такой. Нанимает, потом кидает. Строит себе на халяву. А денег него куры не клюют. Миллионер, бандит московский. Рабочих за людей не считает. Не нужен такой человек. Это будет ему наказание, чтоб одумался.
— Владик! Ты, ты прав! То есть что я говорю, конечно не прав, ох как не прав. Не ты его рожал, не тебе его убивать… Что ты наделал!
Утром я ушла от Владика. Всходило солнце. Мне захотелось куда-то идти и идти, и я шла и шла под ледяными золотыми лучами солнца, и я оказалась незаметно сама не знаю где, и я посмотрела наверх, туда, где на вершинах каменных глыб-домов играли розово-золотые лучи утреннего петербургского солнца…
И я увидела их лица! Я увидела выражения этих лиц, услышала их голоса, прониклась их мыслями! Одни хохотали, другие шептали в обмороке, третьи лукаво смеялись надо мной, четвёртые тяжко вздыхали, некоторые бранились, некоторые хотели сказать что-то важное. Барельефы и скульптуры, бесконечные ряды маскаронов, овеянные романтической хандрой лица, ужасные гримасы порочных и артистических злодеев.
О, да это было полноценное население, включая представителей всех возрастов — от новорожденных младенцев до старцев! Тут были маленькие карапузы, пухлые мальчуганы, девушки-нимфетки и девушки зрелых лет, мужчины и юноши, мужья и жёны, мужи и матроны! Были старцы с присохшими к старым костям мышцами, были старицы с сардоническими улыбками, только поверх присохшей к костяку увядшей мускулатуры у них ещё были усталые груди, намекавшие на их пол. Вместо собак и кошек это каменное население Питера окружало себя львами и драконами, грифонами и опять львами. Иногда вклинивались бараны и козлы с инфернальными рожами.
А так полным полно в том небесном городе было чертей. Ужас, какие черти! Под эркером морда чёрта просто была как в геенне огненной, так как над ней поржавело какое-то железо. Над одним из домов смотрели на меня мальчики с отрубленными головами. Головы у них отпали, потом головы эти приставили, не заделав шеи раствором, и вот мальчуганы эти с нежными губками, с решительными своими характерами смотрели на меня как жертвы маньяков. Меня потряс ряд Панночек. На старом жёлтом доме их было много: простых маскаронов простых девушек с пышными волосами, сделанными в виде струй, с маленькими носиками и небольшими глазами. Но от потёков из сломанных водосточных труб, от каких-то неведомых ударов судьбы они стали все разными, эти 10 сестёр близнецов. Одна девушка смотрела так, будто унюхала меня своими зелёными в плесни ноздрями. Вторая была с расколотым лицом. У третьей струйки чего-то чёрного спускались из уголков губ, будто крови напилась. Четвёртая смотрела на меня в упор, глаза у неё были как у ведьмы. Пятая как бы обмерла, лицо у неё покрылось трупными пятнами… Она словно требовала возмездия и крови своего мучителя! Я убежала от этих маскаронов дальше, дальше.
С крыши на меня смотрел олень, между рог у него сидела девочка Герда. Мальчики-монтёры, жирные белые карапузы, сидели на карнизе, свесив толстые ножки, и как бы наматывали мотки провода, которые свисали у них под носом. У дев кариатид, расположенных красивыми парами, отпали локти, остались плечи отдельные ладони, которые поддерживали приоконные колонны. Одна из девушек смотрела с невыразимой печалью в светлое питерское небо, она словно потерялась во времени и тосковала о тех временах, когда дамы внизу носили сложные шляпки, а кавалеры покрывали головы лоснящимися цилиндрами. Среди этих кавалеров был её возлюбленный, лживый и коварный.
Красивые мужчины в расцвете лет показывали свои могучие грудные клетки и свои завитки бородок, их явно лепили с конюхов и прислуги, с крепкого крестьянского парня, недавно попавшего в Питер на услужение к барину, и ещё не забывшему что такое косить луга. А там мужикам из камня советские руки приделали на головы жестяные чепчики, чтобы макароны не портились. Спасибо вам за заботу! Львы блевали прямо в водосточные трубы, а в одном месте лицо маскарона, девушка упёртая какая-то, она упёрлась прямо в трубу и раскололась. Так кончается борьба красоты и пользы, искусства и техники в пользу последних! На Фонтанку смотрел циничный хитрый пьющий мужик, Свидригайлов. В другом месте явно на стене смеялась Ксения Блаженная, или какая-нибудь Настасья Филипповна на грани белой горячки. Иудейские лица смотрели на меня с невыразимой магией, на шапочках у них красовались звёзды Давида. Там мальчик показывал свою пипку, тут лев глядел и словно плакал, и струйки невидимых слёз прожгли у него длинные бороздки в подглазьях вдоль носа. Одна из дев лукаво гляделась в фонарь подсветки, другая дева отвернулась от антенны-тарелки.
Каменные лица были ужасно грязные, на них были буквально следы времени и буквально пыльца веков. Наверное, навозная пыль на дне потом сменялась гарью взрывов войны и выхлопными свинцовыми газами машин нашего времени. У многих ангелочков были фингалы под глазами от пыли, на церкви херувимы лезли друг к другу ужасно грязными щеками, рожицы у них стали ужасно похотливыми и слащавыми. Поражали пьяные младенцы, изображавшие на барельефах пир Дионисия.
На одном из домов на меня смотрели мальчик и девочка лет четырнадцати, они сидели обнажённые, с повязками на чреслах, у девочки было яблоко в руках. Такие вот Адам и Ева. Их было три пары. На одной у мальчика не было лица — лицо было буквально стёрто. На третьем фронтоне над окном у девочки отсутствовала голова. Безголовая девочка тянула мальчику своё яблоко. Ещё удивил барельеф с двумя одинокими мамами. Они сидели симметрично, под их ногами играли их младенцы, папы отсутствовали. Все формы петербургской жизни присутствовали в жизни небесной маскаронистой.
В одном месте барельеф изображал мужчину, затыкавшего себе уши чем-то вроде наушников. Золотые маскароны львов на Зимнем дворце — о, да это попросту портреты Петра Первого, только вместо усов человеческих у них усы львиные, высовывающиеся из звериных нащёчных подушечек с дырочками! Наверняка какой-нибудь мастер повеселился над царём. А там вообще красноармейцы. Как вот так вот мистически скульпторы безымянные предсказали будущее Зимнего Дворца, что придут сюда не воины небесные и аллегорические в шлемах, а молодые циники, взбудораженные большевиками? Аполлоны и Артемиды часто превращались в Меркуриев с крылышками, покровителей торговли. Между крыльями над головой вдруг прорастали морды сатиров, к ним прицеплялись ослиные уши, и вот уже эти сатиры теряли остроту носа и подбородка, их лица расплющивались, носы становились картошкой, и вообще это уже было лицо Пана, или не Пана, а некоего друида, Шишка, прорастающего из завитков листвы.
Весь этот град небесный, или град верхний, всё это каменное, окаменевшее, изъеденное временем, дождями и свинцовой пылью население Петербурга сидело рядом с нами по стенам, молчало, не подавая знаков, поближе к небу, подобно летучим мышам.
Ну, понятно, барокко, классицизм, эклектика, арт деко и арт нуво. Проросшее буйство зёрен античности, засыпанных в болота ручищей пропагандиста Западной цивилизации Петра. Ну, понятно, всемирная отзывчивость русского духа и привлекательные условия для работы архитекторов. И ещё город старый сохранился, сохранился ещё, дома стоят ещё, невыразимо прекрасный антиквариат под солнцем и газами…
Я шла, задрав голову, и думала, с какой хорошенькой мещаночки, белошвейки, горничной или продажной Камелии скульптор ваял маску, откуда, с какого спившегося актёра императорского театра он лепил своего безвольно хохочущего сатира. Думала о том, как влияли эти каменные лица на беременных петербурженок, как невольное ежедневное созерцание «наружной рекламы» 18–19 веков влияло на прихотливое сцепление генов и белковых тел. Все мои знакомые алкоголики с артистическими неразвитыми способностями ужасно похожи на этих каменных сатиров, будто духи и демоны резанного
