застыли насосы, день и ночь гнавшие раньше на поверхность потоки рыжей подземной воды, остро пахнущей серой и колчеданом. Под эстакадами валялись измятые, ржавые вагонетки. Мрачные серые пирамиды отработанной породы высились, как надгробные памятники, над умершими шахтами.
Горняки ушли в армию, и теперь, когда немцев прогнали отсюда, восстанавливать шахты было трудно. Лишь старики, еще помнившие немецкого барона, которому в старину принадлежал этот рудник, да шахтерские жены с малыми детьми копались в неглубоких шурфах, которые раньше презрительно звали «мышеловками». Теперь «мышеловки» стали основным источником топлива. Люди работали молча, с натугой, зло, без звонких песен и соленых шуток, которыми славились когда-то острые на язык шахтеры. Недолго побыли фашисты в этих местах, но успели и здесь оставить свой страшный след...
Полк вел разведку на широком фронте. Он держал под контролем Таганрогское направление, просматривал с воздуха дороги, ведущие в район Донецка. Штаб помещался на шахте № 6, близ города Шахты, а подразделения были разбросаны по полевым аэродромам, довольно далеко одно от другого.
Эскадрилья, где была собрана молодежь, разместилась в Дарьевке, на ее окраине. Здесь были Андрей Труд и Даня Никитин, получившие, наконец, свое первое офицерское звание и необычайно гордившиеся малиновыми кубиками и золотыми кантами на петлицах, их ровесник Степан Супрун, черноволосый, плотный тавричанин, который до сих пор не мог забыть, как ему под Мелитополем довелось штурмовать свою родную Громовку, занятую немцами, и другие. Их водили обычно на разведку опытные истребители Лукашевич и Шульга.
Молодые разведчики летали все на тех же старых «И-16». Техники, среди которых был и Гриша Чувашкин, каждый вечер молча утаскивали израненные самолеты в мастерские, принадлежавшие раньше совхозу, раскрывали капоты, зажигали факелы и до утра возились, стараясь как можно дольше продлить век машин. Летчики знали, чего стоит техникам подготовка каждого боевого вылета, видели, с каким волнением и надеждой всякий раз провожают их взглядами одетые в грязное, замасленное тряпье шахтерские жены, и старались вкладывать всю душу в каждый полет.
Летать было нелегко. Приходилось уходить далеко в тыл врага, пробиваться сквозь густую завесу заградительного огня, ускользать от «мессершмиттов», которые стаями вились над железнодорожными узлами, прикрывая их от советских самолетов. Подвесив под плоскостями бомбы, Труд и Никитин забирались повыше, уходя от разрывов зенитной артиллерии, и пересекали фронт. Идя заданным маршрутом, они время от времени снижались, присматриваясь к тому, что делается на земле, и снова набирали высоту.
Когда рейс подходил к концу, разведчики заглядывали на гитлеровский аэродром близ Донецка, пересчитывали стоявшие там самолеты, пикировали, сбрасывали бомбы и, набрав на пикировании бешеную скорость, уходили на бреющем. Выскакивая, наконец, за свой передний край, Андрей вытирал перчаткой лоб: было жарко, словно после бани.
Пока что разведчикам везло. Ни один самолет ни разу не был подбит, хотя каждый полет был связан со смертельным риском: фашисты старались наглухо закрыть свои тылы от советских разведчиков и с каждым днем усиливали противовоздушную оборону. Но 13 марта приключилось несчастье: немецкий зенитный снаряд пробил мотор «МИГа», на котором летел Лукашевич, и разведчику пришлось совершить вынужденную посадку. Теперь в распоряжении отряда осталось всего три машины.
Больше всех был удручен Гриша Чувашкин, обслуживающий этот злосчастный самолет: мотор ведь был совсем новый, его достали с таким трудом только накануне. Грише удалось установить своеобразный рекорд: работая на морозе, он сменил мотор за десять часов. И вот все пошло прахом!
Поохав, он зацепил грузовиком подбитую машину за хвост, утянул ее в мастерские и снова начал колдовать над мотором — авось удастся его оживить. Дыша на красные, иззябшие руки, он в десятый раз осматривал перебитые, изломанные части, думая о том, как и чем их заменить.
Раздумья Гриши были прерваны каким-то шумом и криком. Он обернулся и увидел у входа молоденького оружейника.
— Да ты что, оглох, что ли? Зову, зову — молчит! Гвардейцы! Понимаешь, мы — гвардейцы... — И оружейник, перепрыгивая через груды деталей, ящиков и бидонов, подбежал к Грише и стал трясти его за плечи. — Гвардейцы, говорю! Ну... Прилетел Покрышкин, привез телеграмму Вершинина... Гвардейское звание! Пойдем, пойдем, сейчас читать будут!
Чувашкин понял. Они оба помчались в хату, где помещалась столовая разведчиков. За столом, накрытым старенькой клеенкой, сидел Покрышкин в меховой куртке, в унтах и шлеме с задранным ухом. Его окружали летчики, техники, мотористы. Положив на стол телеграмму текстом вниз, он говорил Лукашевичу:
— А где же яства? Не вижу гвардейского шика! Ну-ка, живее, чтобы все было, как в лучших домах.
Сердитая повариха, стуча коваными сапогами, уже тащила чугун с вареной картошкой, миску с крупнонарезанным хлебом, моченые яблоки, связку тарани. Труд бережно поставил на стол заветную бутылку с разведенным спиртом, припасенную втайне для торжественного случая.
— Банкет по всем правилам военно-полевого этикета, согласно традициям БАО[2], — сказал он, скорчив серьезную мину, и все дружно засмеялись.
Покрышкин вдруг встал и официальным тоном проговорил:
— Попрошу всех товарищей пройти на командный пункт.
В просторной избе все выстроились и замерли по команде «смирно». Покрышкин оглядел знакомые лица.
— Командир приказал мне сообщить, что с сегодняшнего дня наш полк гвардейский. Вот... — Саша не умел и не любил говорить речи и теперь решительно не знал, как быть дальше. — Вот... — повторил он. — Так что я думаю, всем понятно, что это значит и как теперь надо воевать... А самое главное написано вот здесь, в телеграмме командующего. — Он бережно развернул телеграфный бланк и стал медленно, с выражением читать:
«В соответствии с постановлением Президиума Верховного Совета Союза ССР Ставка Верховного Главного Командования приказывает: за проявленную отвагу в боях за Отечество с немецкими захватчиками, за стойкость, мужество, дисциплину и организованность, за героизм личного состава преобразовать 55-й истребительный авиационный полк в 16-й гвардейский истребительный полк.
Сердечно поздравляю весь личный состав полка с этой высокой честью. Уверен, что в дальнейшей борьбе с фашизмом ваш полк так же беспощадно, по-гвардейски будет громить врага до полного его уничтожения.
Быть гвардейцем — великая честь. Держите свою славу высоко. Пусть боевое гвардейское знамя вдохновляет вас на новые подвиги. Вперед, дорогие соколы!
Командующий Военно-Воздушными Силами Южного фронта генерал-майор авиации Вершинин».
— Ясно? — неожиданно сурово спросил Покрышкин, сворачивая телеграмму. — Ну, вот... В общем командующий тут так говорит: если вы там, в Дарьевке, проморгаете хоть один немецкий эшелон, с вас три шкуры будет спущено. Ясно? Чтобы ни одна мышь к переднему краю без вашего ведома не проскочила! Вот какой теперь будет гвардейский разговор.
Ему льстила доверенная командиром полка роль вестника столь знаменательной новости, и он старался держаться возможно солиднее. Конечно, не мешало бы по такому случаю сказать настоящую громкую речь, — вот покойный Дьяченко, тот наверняка сумел бы блеснуть. Но ведь не каждому суждено быть оратором. И Саша, вздохнув, сказал вдруг сердито Лукашевичу:
— Ну, что ж ты? Зови гостей к столу...
Обедали шумно, весело. Были тосты, песни. Труд осторожно обогнул стол, вышел на середину и отбил такую звонкую чечетку, что в окнах стекла задребезжали. Покрышкин сидел молча, думая о своем. И вдруг сказал Грише Чувашкину:
— Выпьем-ка за руки техника!
Чувашкин конфузливо отдернул со стола свои распухшие, растрескавшиеся, пропитанные маслом и грязью руки.
— Да, да, вот за эти самые, сто раз обмороженные и двести раз обожженные, дубленные бензином
