Собрание сочинений. Т. 17. Лурд

своих обещаний. Сможет ли она их выполнить? Разочарованные толпы поворачиваются к религии. Наука не в силах дать той идеальной справедливости, к которой человечество неизменно стремится» («Тан», 25 августа). Неделю спустя газета «Жиль Блас» опубликовала другое заявление Золя, весьма важное для понимания его намерений: «Против меня, или, точнее, против писателей натуралистической школы сформировалась целая школа — школа мистическая, декадентская, символистская. Я изучу мистические тенденции современной литературы, так же как и неокатолическое движение, которое поддерживают и превозносят г-н де Вогюэ и папская курия. Я попытаюсь извлечь из религиозных проявлений их подлинную философию…» («Жиль Блас», 2 сентября). Последняя фраза с редкой определенностью выражает идею еще не написанного романа и, более того, идею будущей трилогии: писатель прорвется сквозь ободочку мистической фразеологии к философской сущности идей своих противников.

Все рассказанное позволяет прийти к выводу, что, обращаясь к истокам современного неокатолицизма, Золя брался за центральную идеологическую проблему времени. Гонкур был прав, когда, высоко оценивая замысел своего друга, писал в те же дни в «Голуа»: «Нет сомнений, что после книги о войне [„Разгром“] нужно было написать именно такую книгу — книгу о современном мистицизме» («Голуа», 26 августа 1892 г.).

К тому же периоду относится второй «Набросок» к «Лурду», написанный Золя 25 августа — 27 сентября 1892 года, во время его поездки по югу Франции (Марсель — Тулон — Канн). В центре сюжета Золя собирается поставить «всенародное паломничество», он хочет посвятить свою книгу мукам современного человечества — роман будет «взволнованным и горьким изучением страдания». Никаких хитросплетений интриги — только описание людских горестей (rien que la souffrance). Прежняя простодушная, чистая и честная вера все больше отступает перед ложью, перед эксплуатацией коварными церковниками потребности людей в чудесах, которая постоянно «расцветает, как золотая роза». Золя с растущим омерзением вспоминает обо всем, что он видел в Лурде, — о жадной погоне за наживой (l’aprete au gain), о мошенниках из бюро регистрации исцелений. Все снова он возвращается к волнующей его главной нравственной проблеме: нужен ли страдающим людям утешительный обман религии? В будущем романе важное место займет епископ Лоранс, который разуверился в католических догматах, «утратил веру, но в конце концов сдается: бог ты мой, зачем сопротивляться торжеству религии? Зачем отказывать человечеству в иллюзиях… во лжи, в надежде на потусторонний мир?» Иллюзия необходима, твердит Лоранс, и, кажется, эту точку зрения готов разделить автор; иногда ему самому начинает казаться, что, говоря словами русского поэта, «тьмы низких истин нам дороже нас возвышающий обман». Особенность подготовительных материалов Золя в том, что они фиксируют не итог размышлений, а их процесс: Золя думает с пером в руке, он сталкивает на бумаге собственные и противоположные аргументы. Во втором «Наброске» аргументам о необходимости утешительного обмана все чаще противостоят другие — о благотворности резкой и даже порой жестокой истины. Все чаще возникает мысль о социализме как воплощении этой истины: «Надежда, которую католицизм принес миру, кажется исчерпанной… Это — уходящая иллюзия… В какое-то мгновение весь мир был погружен в мечту о христианском рае… То была юная надежда, наступившая в свой час. Но теперь восемнадцать веков исчерпали эту надежду… Умудренный долгим опытом, народ отворачивается от церквей и требует иного. Он хочет идеала более человечного, хочет счастья на этой земле, раздела богатств; он испытывает потребность в немедленном торжестве справедливости; отсюда — современный социализм, коллективисты, даже анархисты, — они стремятся к насильственному установлению золотого века… Это тоже мечта, но мечта иная… религия более человечная, более земная»[23]. Золя констатирует факт, который до сих пор ему не приходил на ум: среди паломников Лурда рабочих нет, — они не верят в сверхъестественные силы, они ждут иных чудес, далеко не божественных.

Итак, замысел серьезно усложняется. В связи с этим во втором «Наброске» возникает идея дилогии — Золя уже понимает, что всего комплекса идей, обуревающих его, в одном романе выразить не удастся: необходимо распределить материал на два тома. «Дать в первом — наивное возрождение древнего католицизма… потребность в вере и иллюзии, а во втором — весь неокатолицизм, или, вернее, неохристианство нашего „конца века“, Мельхиора де Вогюэ и остальных, высокое духовенство, папу… Рим, пытающийся подчинить себя новым идеям». Задуманный для «Лурда» епископ Лоранс, видимо, перейдет во второй том, который, как внезапно решает Золя, будет называться «Рим». Одной из важнейших тем первого тома будет судьба Бернадетты — трогательная современная и в то же время средневековая легенда. Золя пишет: «Кто-нибудь из моих персонажей скажет: „Дело Бернадетты осуществляется, и Бернадетта уже будет немыслима в нынешнем Лурде“».

После второго «Наброска» к «Лурду» Золя написал «Доктора Паскаля». Окончив его и вместе с тем всю свою двадцатитомную эпопею, он вплотную занялся «Лурдом», явившимся, как мы видели выше, естественным продолжением последнего тома «Ругон-Маккаров». И, верный своему творческому методу, сложившемуся за два десятилетия, он начал работу над новым романом с подробнейшего, теперь уже широко развернутого «Наброска» — по счету третьего. Третий «Набросок» относится к июлю 1893 года[24]. От второго он отличается прежде всего тем, что теперь, после «Доктора Паскаля» и знаменательных, упомянутых выше событий 1892–1893 годов, замысел разрастается до трилогии. Только цикл из трех романов — «Лурд», «Рим» и «Париж» — позволит решить социально-нравственную проблему, противоречия которой до сих пор терзали Золя и казались ему непреодолимыми. Первоначальная мысль о необходимости третьего тома возникла у Золя еще в Монте- Карло, в сентябре 1892 года. В октябре, в беседе с корреспондентами, он изложил предварительный план трех томов: первый — «Лурд» — покажет банкротство науки и стремления людей к счастью через чудо; второй — «Рим» — даст ответ модным идеям неохристианства и, может быть, нарисует образ папы- социалиста, и, наконец, третий — «Париж» — будет апофеозом, путешествием в будущее, в идеал. На вопрос журналиста: «Что вы скажете о социализме?» — Золя ответил: книгу «Париж» он начнет писать не прежде, чем через четыре года, и потому о ее содержании говорить рано. Вот что он заявил в заключение беседы: трилогия будет содержать итоги века, она будет менее пессимистической, чем предшествующее творчество, и будет одухотворена идеалом и надеждой. Однако не следует принимать его за писателя- идеалиста; для него термин «идеал» является синонимом слова «неведомое» (l’inconnu). «По мере того как наука идет вперед, увеличивается доля реального и уменьшается доля идеального… Романист должен уметь подойти к самой границе идеального и реального» (Курсив мой. — Е. Э.). Эта важнейшая формулировка может быть ключом к идейно-стилистическому строю трилогии. Цитированное интервью было напечатано в нескольких газетах («Матен», 5 октября; «Журналь», 10 октября; «Эко де Пари», 11 октября 1892 г.). Высказанные здесь идеи были подробно разработаны в третьем «Наброске» спустя девять месяцев. Здесь центральная проблема трилогии формулируется как конфликт между милосердием и справедливостью: кажется, что страдающему человечеству необходимо милосердие; однако это не так — ему необходима справедливость. В первой части — «Лурде» — Золя рассмотрит «бедствие естественного состояния», в третьей части — «Париже» — «бедствие социального состояния». «Лурд» даст лишь предварительное решение: «Лурд» можно закончить тревожным вопросом… Я хочу закончить роман милосердием, терпимым отношением к человеческим страданиям. И все это проникнуто большой тоской, трепетным чувством долга, повелевающим бороться с суеверием, и глубоко уязвленным чувством жалости, которое удерживает от борьбы: ведь это отнимает последнее утешение у стольких несчастных верующих, так сильно нуждающихся в иллюзии[25]. В третьем «Наброске» к «Лурду» Золя настойчиво повторяет: «По сути, это религия человеческого страдания»[26]. Сама эта формула представляет собой спор с Мельхиором де Вогюэ, который главу V своей книги «Русский роман» (1886) назвал: «Религия страдания. Достоевский»; глава эта кончается словами Раскольникова из «Преступления и наказания», сказанными Соне Мармеладовой: «Я не тебе поклонился, я всему страданию человеческому поклонился» (часть IV, гл. IV). Золя ничуть не хотел «поклониться страданию человеческому». Можно полагать, что, задумывая «Лурд», Золя имел в виду опровергнуть теорию «человеческого страдания» Достоевского, как его трактовали идеалистические французские критики, и прежде всего тот из них, в котором Золя видел