перед ней чашку; Жерар, глядя на нее, подумал, что эта девушка, хоть и без приданого, все же прелестна, обладает жизненным опытом и при всем своем добродушии сумеет твердой рукой вести дом. Берто был прав: она — подходящая для него жена.
— Не приподнять ли ее немного, мадемуазель?
— Спасибо, сударь, у меня хватит силы… Я покормлю ее с ложечки, так будет лучше.
Мария пришла в себя и, упорно храня молчание, жестом отказалась от бульона. Она хотела, чтобы ее оставили в покое и не разговаривали с ней. Только когда Жерар с Раймондой ушли, улыбаясь друг другу, Мария спросила глухим голосом:
— Значит, отец не пришел?
Пьер, подумав секунду, вынужден был сказать правду.
— Когда я уходил, ваш отец спал, — по-видимому, он еще не проснулся.
Мария, снова впав в полузабытье, отослала Пьера тем же движением руки, показывая, что не нуждается в его помощи. Она больше не молилась и лишь пристально смотрела широко раскрытыми глазами на мраморную статую святой девы в Гроте, озаренную сиянием свечей. Пробило четыре часа, и Пьер с тяжелым сердцем отправился в бюро регистрации исцелений, вспомнив о свидании, назначенном ему доктором Шассенем.
Доктор Шассень ожидал Пьера около бюро регистрации исцелений. У входа теснилась возбужденная толпа и плотным кольцом окружала входивших туда больных, осыпая их вопросами; а когда распространялся слух о новом чуде: об исцелении слепого, который стал видеть, глухого, который стал слышать, паралитика, который вдруг пошел, раздавались восторженные крики. Пьер с большим трудом протиснулся сквозь толпу.
— Ну как, — обратился он к доктору, — будет у нас чудо, но только настоящее чудо, неопровержимое?
Новообращенный врач снисходительно улыбнулся;
— Как сказать! Ведь чудо по заказу не делается. Бог вступается, когда ему угодно.
Санитары строго охраняли двери. Но здесь все знали Шассеня и почтительно расступились перед ним и его спутником. Бюро, где происходила регистрация исцелений, находилось в неприглядной деревянной лачуге, состоявшей из двух комнат — небольшой передней и зала для заседаний, не очень вместительного. Впрочем, речь уже шла о предоставлении бюро более удобного и обширного помещения под одной из лестниц храма Розер; там шли подготовительные работы.
В передней, где стояла только деревянная скамья, сидели две больные, ожидая под присмотром молодого санитара своей очереди на прием. Но когда Пьер вошел в общий зал, его поразило количество находившихся там людей; ему пахнуло в лицо горячим воздухом, застоявшимся в деревянном строении, разогретом солнцем. Это была квадратная голая комната, окрашенная в светло-желтый цвет, с единственным окном, замазанным мелом, чтобы публика, толпившаяся на улице, не могла ничего разглядеть. Окно не открывали, даже чтобы проветрить комнату, — в него моментально просунулись бы любопытные головы. Обстановка была самая убогая: два сосновых стола разной величины, придвинутых вплотную друг к другу и даже не покрытых скатертью, тридцать соломенных стульев, загромоздивших все помещение, и два старых обтрепанных кресла для больных, что-то вроде большого шкафа, заваленного грудой неопрятных папок, делами, ведомостями, брошюрами.
Увидев доктора Шассеня, доктор Бонами тотчас же поспешил ему навстречу, ведь Шассень был одним из наиболее славных почитателей Грота, привлеченных за последнее время на сторону верующих. Бонами предложил ему стул и усадил также Пьера из уважения к его сутане.
— Дорогой коллега, — сказал он чрезвычайно учтиво, — разрешите мне продолжать… Мы как раз выслушиваем эту молодую особу.
В одном из кресел сидела глухая двадцатилетняя крестьянка. Но вместо того, чтобы слушать, утомленный Пьер, у которого голова все еще шла кругом, стал осматриваться, пытаясь составить себе представление о тех, кто находился в этой комнате. Здесь было человек пятьдесят, многие стояли, прислонясь к стене. За столами сидело пятеро: посередине — надзиратель источника, склонившийся над толстой ведомостью, затем один из отцов Успения и трое молодых семинаристов-секретарей, которые писали, отыскивали папки с делами и ставили их на место после проверки. Пьера заинтересовал монах ордена Непорочного Зачатия, отец Даржелес, главный редактор «Газеты Грота», которого ему показали утром. Его худощавое лицо, с прищуренными глазами, острым носиком и тонкими губами, все время улыбалось. Он скромно сидел за низеньким столом и иногда делал заметки, чтобы использовать их потом для своей газеты. Из всей конгрегации только он и показывался в течение тех трех дней, когда продолжалось всенародное паломничество. Но за его спиной чувствовалось присутствие отцов Грота; они были той скрытой силой, которая, постепенно захватив власть, всем ведала и на всем наживалась.
Кроме них, в конторе толпились любопытные, свидетели, человек двадцать врачей и четыре или пять священников. Врачи, прибывшие из разных мест, по большей части хранили полное молчание; некоторые, набравшись смелости, задавали вопросы и по временам искоса поглядывали на соседей, занятые больше наблюдением друг за другом, чем изучением больных. Кто были эти врачи? Назывались никому не известные имена. Только один, знаменитый врач из какого-то католического университета, обращал на себя всеобщее внимание.
В тот день заседание вел доктор Бонами; он ни разу не присел, задавал вопросы больным и расточал любезности, главным образом, блондину невысокого роста — не лишенному дарования писателю и влиятельному редактору одной из самых распространенных парижских газет, случайно попавшему в то утро в Лурд. Почему бы не обратить неверующего и не воспользоваться его влиянием в печати? Доктор усадил журналиста в свободное кресло и с добродушной улыбкой вводил его в курс дела, заявив, что скрывать ему нечего — все происходит на виду.
— Мы добиваемся истины, — твердил он. — Мы настаиваем на осмотре больных, охотно предоставляющих нам это право.
Так как исцеление глухой казалось совсем неубедительным, доктор грубовато сказал девушке:
— Ну, ну, моя милая, исцеление у тебя только еще начинается… Приди-ка еще раз.
И добавил вполголоса:
— Послушать их, так все они выздоравливают. Но мы регистрируем только вполне доказанное выздоровление, когда все ясно как божий день… Заметьте, я говорю выздоровление, а не чудесное исцеление, ибо мы, врачи, не позволяем себе объяснять исцеление чудом, мы призваны сюда, чтобы путем осмотра удостоверить, что у больного не осталось никаких следов болезни.
Он говорил важным и деловитым тоном, подчеркивая свою беспристрастность, был не глупее и не лживее других, делал вид, что верит, не будучи верующим; он прекрасно знал, что наука настолько темна и действительно полна таких неожиданностей, что самое невозможное оказывается осуществимым; на склоне своей врачебной карьеры он создал себе в Лурде положение, в котором были свои неудобства и свои преимущества; а в сущности, жизнь его была спокойной и очень благополучной.
Отвечая на вопрос парижского журналиста, Бонами рассказал об их образе действий: каждый больной, прибывающий в Лурд, имеет при себе дело, в котором почти всегда находился свидетельство пользовавшего его врача, а иногда несколько свидетельств различных врачей, больничные листы, полная история болезни. Если больной выздоравливал и являлся для освидетельствования в бюро, достаточно было просмотреть его дело и ознакомиться с диагнозом врачей, чтобы узнать, чем он был болен, и, осмотрев его, удостовериться, что он действительно выздоровел.
Пьер внимательно слушал. Посидев в этой комнате, он успокоился, и ум его снова обрел ясность. Ему только было не по себе от жары. Не будь на нем сутаны, он вмешался бы в разговор, — так его заинтересовали объяснения доктора Бонами. Но ряса постоянно обязывала его держаться в стороне. Поэтому он был очень рад, когда маленький блондин — писатель, пользующийся влиянием, стал возражать доктору. Какой смысл в том, что один врач устанавливает диагноз болезни, а другой удостоверяет выздоровление? В этом, несомненно, кроется возможность бесконечных ошибок. Было бы лучше, если бы медицинская комиссия обследовала всех больных тотчас по их прибытии в Лурд, устанавливала состояние их здоровья и потом обращалась к своим же протоколам в случае выздоровления того или иного больного. Но доктор Бонами справедливо возразил, что одной комиссии недостаточно для такой огромной работы.
