повторяла, приплясывая:
— Я исцелилась… я исцелилась…
Крики толпы заглушили голос Гривотты, ее поглотил людской поток и унес за собой. На минуту она скрылась из виду, словно утонула, затем внезапно появилась возле Пьера и доктора, которые старались выбраться из толчеи. В эту минуту они увидели командора; повинуясь своей мании, он постоянно спускался к бассейну и к Гроту и там срывал на ком-нибудь свой гнев. Затянутый по-военному в сюртук, он опирался на палку с серебряным набалдашником, слегка волоча левую ногу, парализованную после второго удара. Он покраснел, глаза его засверкали от гнева, когда Гривотта толкнула его, пробираясь среди восторженной толпы и повторяя:
— Я исцелилась… я исцелилась…
— Ну что ж! — крикнул он в бешенстве. — Тем хуже для тебя, моя милая!
Послышались восклицания, смех; его знали и прощали ему маниакальное стремление к смерти. Но он стал бормотать, что это просто возмутительно: к чему бедной, некрасивой девушке так жаждать жизни, — лучше ей умереть сейчас же, чем всю жизнь потом страдать. Тут вокруг него раздались негодующие голоса; проходивший мимо аббат Жюден пришел ему на помощь и увел его в сторону.
— Замолчите! Это просто скандал… Зачем вы ополчаетесь против бога, который своей благостью иной раз облегчает наши страдания?.. Уверяю вас, вам следовало бы самому пасть на колени и умолять его исцелить вашу ногу и даровать вам еще десять лет жизни.
Командор едва не задохнулся.
— Как! я буду просить, чтобы мне даровали десять лет жизни? Да для меня будет самым счастливым днем день моей смерти! Быть таким пошлым трусом, как эти тысячи больных, что проходят здесь передо мной, все они боятся смерти, жалуются на свою немощь, гнусно цепляются за жизнь! Нет, нет, я стал бы слишком презирать себя!.. Да я готов подохнуть сию же минуту, — так хорошо прикончить это существование!
Выбравшись из давки, командор очутился на берегу Гава рядом к доктором Шассенем и Пьером. Повернувшись к доктору, с которым он часто встречался, старик заметил:
— Разве они не пробовали только что воскресить мертвеца? Когда мне рассказали об этом, у меня даже дух захватило… Вы понимаете, доктор? Человеку привалило счастье умереть, а они позволили себе окунуть его в воду, в преступной надежде оживить покойника! Да ведь если бы им это удалось, если бы вода воскресила несчастного — ведь неизвестно, что может случиться в нашем чудном мире, — он был бы вправе разъяриться и плюнуть в лицо этим починщикам трупов!.. Разве покойник просил их оживлять его? Откуда они знали, доволен он, что умер, или нет? Надо хоть спросить человека… Попробовали бы они сыграть такую грязную шутку со мной, когда я усну навеки… Я бы им показал! Не путайтесь в то, что вас не касается!.. И поспешил бы снова умереть!
Он был так смешон в своем негодовании, что аббат Жюден и доктор не могли удержаться от улыбки. Но Пьер молчал — ледяным холодом повеяло на него от лихорадочного трепета, всколыхнувшего весь этот люд. Не проклятия ли отчаявшегося Лазаря слышал он сию минуту? Ему часто казалось, что Лазарь, выйдя из могилы, должен был бы крикнуть Иисусу: «О боже, зачем ты вновь призвал меня к этой отвратительной жизни? Я так хорошо спал вечным сном без сновидений, я наслаждался таким покоем небытия! Я познал все бедствия, все горести, измены, обманутые надежды, поражения, болезни; я воздал страданию страшный долг живого существа, я не знаю, для чего родился, и не знаю, зачем жил; а теперь, боже, ты заставляешь меня страдать вдвойне, возвращая меня на каторгу!.. Разве я совершил неискупимый грех, что ты меня так жестоко наказуешь? Увы, ожить! Чувствовать, как с каждым днем понемногу умирает твоя плоть, обладать разумом лишь для того, чтобы сомневаться, волей — чтобы понять свое бессилие, любовью — чтобы оплакивать свои горести! А ведь все было кончено, я сделал страшный шаг от жизни к смерти, пережил ужасный миг, которого достаточно, чтобы отравить всякое существование. Я почувствовал, как смертный пот окропил меня, как стынет моя кровь, как вместе с предсмертной икотой замирает дыхание. Ты хочешь, чтобы я дважды познал эту муку, дважды умирал, хочешь, чтобы мои страдания превзошли все человеческие муки? О боже! Пусть это произойдет тотчас же! Да, я молю тебя, соверши великое чудо, верни меня в могилу, усыпи меня вновь и не дай мне страдать, прервав мой вечный сон. Прошу тебя, умилосердись, не причиняй мне муки, возвращая к жизни, страшной муки, на какую ты еще никого не обрекал. Я всегда любил тебя и служил тебе, не обращай на меня свой яростный гнев, от которого содрогнутся поколения. Будь добр и милостив, погрузи меня в заслуженный мною сон, в твое сладостное небытие!»
Аббат Жюден увел командора, который мало-помалу успокоился, а Пьер попрощался с доктором Шассенем, вспомнив, что уже больше пяти часов и Мария ждет его. По дороге к Гроту он встретил аббата Дезермуаза, оживленно беседовавшего с г-ном де Герсеном, который только что вышел из гостиницы, подбодренный крепким сном. Оба любовались необыкновенной одухотворенностью, какую придавала некоторым женским лицам восторженная вера. Они обсуждали также план экскурсии в котловину Гаварни.
Господин де Герсен, узнав, что первая ванна Марии не дала результатов, тотчас же последовал за Пьером. Они нашли девушку все в том же состоянии горестного изумления, вперившей взгляд в статую святой девы, которая не услышала ее молений. Мария не ответила отцу на его ласковые слова, только поглядела на него своими большими грустными глазами и тотчас же перевела их на белую мраморную статую, освещенную огнями свечей. Пьер стоял, ожидая, когда можно будет отвезти ее в больницу, а г-н де Герсен тем временем набожно преклонил колена. Сначала он страстно молился о выздоровлении дочери. Затем стал молиться за себя, о том, чтобы найти компаньона, который дал бы ему миллион, необходимый для его затеи — опытов С управляемыми воздушными шарами.
Около одиннадцати часов вечера, расставшись с г-ном де Герсеном в гостинице Видений, Пьер решил зайти перед сном ненадолго в больницу Богоматери Всех Скорбящих. Он очень беспокоился за Марию, которую оставил в полном отчаянии, — она замкнулась в себе и угрюмо молчала. А когда он вызвал из палаты св. Онорины г-жу де Жонкьер, его беспокойство еще усилилось, так как она сообщила плохие вести: Мария все время молчит, никому не отвечает на вопросы и даже отказалась от еды. Г-жа де Жонкьер попросила Пьера зайти в палату. Вход в женские палаты ночью мужчинам запрещен, но священник — не мужчина.
— Вас она любит и только вас послушается. Прошу вас, зайдите и посидите у ее постели, пока не придет аббат Жюден. Он должен прийти около часу ночи, чтобы причастить тяжелобольных, которые не могут двигаться и начинают есть с самого раннего утра. Вы ему поможете.
Пьер вошел вслед за г-жой де Жонкьер, и она посадила его у постели Марии.
— Дорогое дитя, я привела к вам человека, который вас очень любит… Поговорите с ним и будьте умницей.
Но больная, узнав Пьера, скорбно посмотрела на него; лицо ее было мрачно и выражало решительный протест.
— Хотите, он почитает вам вслух что-нибудь хорошее, успокоительное, как в вагоне?.. Нет? Это вас не развлечет, у вас не лежит к этому сердце?.. Ну, хорошо, потом видно будет… Оставляю вас с ним. Я убеждена, что через минуту вам станет легче.
Тщетно Пьер говорил с ней, нашептывая все ласковое и нежное, что подсказывала ему любовь, тщетно умолял не впадать в отчаяние. Если святая дева не исцелила ее в первый день, значит, она приберегла для нее какое-нибудь ослепительное чудо. Но Мария отвернулась, вперив раздраженный взгляд в пустоту, она, казалось, не слушала его: губы ее сложились в горькую, сердитую гримасу. Пьер замолчал и стал оглядывать палату.
Зрелище было ужасное. У него сжималось сердце — никогда еще не испытывал он такого ужаса и жалости. Обед давно кончился, но возле некоторых больных еще стояли тарелки с недоеденной пищей; одни продолжали есть до рассвета, другие стонали, третьи просили повернуть их или оказать им другие услуги. С наступлением ночи почти все больные стали бредить. Мало кто спал спокойно; некоторых раздели и накрыли одеялами, но большинство лежало в одежде: им было так трудно раздеваться, что в течение пяти дней паломничества они даже не меняли белья. Полутемная палата была забита до отказа: вдоль стен стояли кровати, всю середину комнаты занимали тюфяки, положенные прямо на пол; кругом громоздились
