горящего золота, пылающего во тьме, рассыпает звезды. Это грандиозное, величественное зрелище… Право, я никогда еще не видел ничего подобного!
Он размахивал руками, им овладело волнение художника, он был вне себя от восторга.
— Папочка, — нежно сказала ему Мария, — раз ты уже вернулся, иди-ка спать. Сейчас около одиннадцати, а ты должен выехать в три часа утра. — И она добавила, чтобы убедить отца: — Я так рада, что ты поедешь в эту экскурсию!.. Только вернись завтра пораньше, потому что ты увидишь, увидишь…
Она не решилась утверждать, что выздоровеет, но была в этом уверена.
— Ты права, пойду-ка я лягу, — ответил, утихомирившись, г-н де Герсен. — Раз Пьер с тобой, мне нечего беспокоиться.
— Но я не хочу, чтобы Пьер проводил здесь ночь! — воскликнула Мария. — Он только подвезет меня к Гроту, а потом пойдет следом за тобой… Мне никого не нужно, любой санитар отвезет меня утром в больницу.
Пьер некоторое время помолчал. Потом произнес:
— Нет, нет, Мария, я останусь… Я, как и вы, проведу ночь у Грота.
Она хотела было возразить. Но Пьер сказал это так мягко; она почувствовала в его словах огромную жажду счастья и промолчала, взволнованная до глубины души.
— Ну, дети мои, договаривайтесь: я знаю, оба вы благоразумны, — проговорил отец. — Спокойной ночи, не тревожьтесь обо мне.
Господин де Герсен крепко поцеловал дочь, пожал обе руки Пьеру и ушел, затерявшись в тесных рядах процессии; ему пришлось снова ее пересечь.
Мария и Пьер остались одни в тенистом уединенном уголке под деревьями; Мария сидела в тележке, Пьер стоял на коленях в траве, облокотившись на колесо. Картина была чудесная; шествие со свечами продолжалось, на площади Розер огни сплетались в настоящий хоровод. Больше всего восхищало Пьера, что от дневного разгульного веселья не осталось как будто и следа. Казалось, очистительный горный ветер унес все запахи обильной пищи, радость воскресного обжорства, вымел горячую, зловонную пыль деревенского праздника, носившуюся над городом. Над паломниками раскинулось необъятное небо, усеянное чистыми звездами; от Гава исходила приятная свежесть, легкий ветерок доносил аромат полевых цветов. В глубокой ночной тиши веяла неизреченная тайна, единственно материальными были лишь огни свечей, которые его подруга сравнивала со страждущими душами, искавшими спасения. Кругом царил чарующий покой, исполненный безграничной надежды. Воспоминания о прошедшем дне — об этом обжорстве, бесстыдной торговле священными предметами, о развращенном, продажном старом городе, обо всем, что так глубоко его оскорбляло, — постепенно рассеялись, и сейчас Пьер чувствовал лишь божественную прелесть ночи, оживотворявшей все его существо.
Мария, также глубоко растроганная, проговорила:
— Ах, как счастлива была бы Бланш, если б увидела все эти чудеса!
Она подумала об оставшейся в Париже сестре — учительнице, которая тяжелым трудом добывала для семьи хлеб, бегая по урокам. И достаточно было этого имени, которого она ни разу не упомянула со дня приезда в Лурд, чтобы проснулись воспоминания о минувших днях.
Мария и Пьер, не сговариваясь, вновь пережили свое детство, совместные игры в садах, разделенных живой изгородью. Им вспомнилось прощание, тот день, когда он поступил в семинарию и она, обливаясь горючими слезами, целовала его, поклявшись никогда не забывать. Прошли годы, и они оказались разлученными навеки — он стал священником, она была прикована болезнью к постели, уже не надеясь стать когда-либо женщиной. Вот и вся их история — пламенная любовь, о которой они долго не знали сами, а затем полный разрыв, будто они умерли друг для друга, хотя и жили бок о бок. Им вспомнилась мучительная душевная борьба, долгие споры, его сомнения, ее страстная вера, которая в конце концов победила; и вот они приехали в Лурд, оставив в бедной квартирке старшую сестру; зарабатывая уроками, Бланш старалась придать их жилищу хоть какой-то уют. А сейчас они чувствовали себя так хорошо вдвоем, во мраке восхитительной ночи, когда на земле мерцало столько же звезд, сколько и в небесах.
Мария до сих пор сохранила прекрасную, чистую душу младенца, белоснежную, как говорил ее отец. Болезнь настигла девушку, когда ей едва исполнилось тринадцать лет, и время как бы не коснулось ее. В двадцать три года ей все еще было тринадцать, она так и осталась ребенком, целиком уйдя в себя, вся во власти постигшей ее катастрофы. Об этом говорил ее опустошенный взгляд, отсутствующее выражение лица; казалось, ее преследует неотвязная мысль и она не способна думать ни о чем ином. Она остановилась в своем развитии и была все той же благоразумной девушкой, у которой пробуждавшаяся страсть нашла выражение лишь в поцелуях.
Единственный ее роман — прощание в слезах с другом — десять лет жил в ее сердце. В течение долгих дней, которые она провела на своем скорбном ложе, Мария неизменно мечтала лишь о том, что, будь она здорова, Пьер не стал бы священником и жил бы вместе с нею. Она никогда не читала романов. Благочестивые книги, которые ей приносили, поддерживали в нем восторженное чувство неземной любви. Долетавшие с улицы звуки замирали у порога ее комнаты; в свое время, когда ее возили по всей Франции с одного курорта на другой, она смотрела на толпу, как лунатик, который ничего не видит и не слышит, всецело захваченная мыслью о несчастье, помешавшем ей достигнуть физической зрелости. Вот где таилась причина ее чистоты и непорочности; эта очаровательная больная девушка сохранила в сердце лишь отдаленное воспоминание о своей неосознанной любви в тринадцать лет.
Марии захотелось взять руку Пьера, и когда в темноте их руки встретились, она крепко сжала его пальцы и задержала их в своей. Ах, какое счастье! Никогда еще не испытывали они такой чистой, такой совершенной радости, как сейчас, вдали от людей, во властном очаровании таинственной темноты. Вокруг них кружился звездный хоровод. Убаюкивающее пение уносило их, словно на крыльях. Мария твердо знала, что исцелится на следующий день, проведя упоительную ночь возле Грота; она была глубоко убеждена, что святая дева снизойдет к ней, когда услышит ее мольбу с глазу на глаз. И она догадывалась, что хотел сказать Пьер, когда выразил желание также провести ночь у Грота. Не значило ли это, что он решил сделать последнюю попытку, на коленях, как дитя, умолить всемогущую матерь вернуть ему утраченную веру. И сейчас им не нужно было говорить об этом; сплетя руки, они без слов понимали друг друга. Они давали обещание молиться друг за друга, их желание исцеления и обоюдного счастья было так горячо, что души их слились воедино, коснувшись на миг глубин любви, которая ведет к полному самозабвению и самопожертвованию. Они испытывали неземное наслаждение.
— Ах, — шептал Пьер, — эта голубая ночь, этот необъятный мрак, скрывающий людское уродство, эта прохладная беспредельная тишина! Как хотелось бы мне похоронить в ней свои сомнения…
Голос его оборвался.
— А розы, аромат роз… — тихо проговорила Мария. — Неужели вы его не слышите, мои друг? Где же они, почему вы их не видели?
— Да, да, я слышу запах роз, но их здесь нет. Ведь я обыскал все вокруг.
— Как же вы можете говорить, что здесь нет роз, когда в воздухе разливается их аромат, когда мы купаемся в их благоухании? В иные минуты запах становится таким сильным, что я теряю сознание от счастья, вдыхая его!.. Они, несомненно, где-то тут, у самых наших ног, и их неисчислимое множество.
— Нет, клянусь вам, я всюду искал их, здесь нет роз. Или они невидимы, или так пахнет трава, по которой мы ходим, эти высокие деревья, что нас окружают, или аромат их исходит от земли, от соседнего потока, от лесов, от гор.
На минуту они умолкли. Потом Мария так же тихо сказала:
— Как они благоухают, Пьер! Мне кажется, наши сплетенные руки — букет.
— Да, они дивно благоухают, а теперь аромат исходит от вас, Мария, как будто розы цветут в ваших волосах.
Разговор их оборвался. Процессия все шла и шла, яркие язычки пламени непрерывной цепью появлялись из-за собора, искрясь в темноте, как неиссякаемый источник. Гигантский поток огоньков опоясывал тьму горящей лентой. Но самое красивое зрелище представляла собою площадь Розер: голова процессии, медленно двигавшаяся вперед, повернула теперь в обратную сторону — образовался круг, который все суживался; от этого круговорота усталые паломники совершенно теряли голову, и пение их перешло в исступленный вопль. Вскоре круг стал горящим ядром звездной туманности, опоясанным
