— Мария, вам хорошо? Не холодно?
Она ничего не ответила. Он пощупал ее руки, — они были нежные и теплые, только чуть дрожали.
— Ведь вы не от холода дрожите, правда, Мария?
— Нет, нет! — проговорила она. — Оставьте меня, я так счастлива! Я увижу ее, я это чувствую. Ах, какое наслаждение!
Ее тихий голос был подобен дуновению. Пьер натянул ей на ноги платок и ушел во мрак ночи, охваченный невыразимым волнением. Выйдя из ярко освещенного Грота, он окунулся в непроглядную, кромешную тьму и побрел наугад. Потом глаза его привыкли к темноте, и, очутившись возле Гава, он зашагал вдоль берега по аллее, окаймленной высокими деревьями; от реки повеяло на него прохладой. Его успокаивала ночная свежесть, и становилось легче на душе. Его только удивляло, почему он не упал на колени, почему не молился, как молилась Мария, всей душой! Что его останавливало? Откуда явился этот непреодолимый протест, который мешал ему отдаться вере, даже когда его измученное сердце, находившееся во власти неотвязной мысли, так жаждало забвения? Он отлично сознавал, что протестует только разум, и сейчас готов был убить этот ненасытный разум, который портил ему жизнь, отнимал у него счастье, не давал ему испытать блаженство неведающих и наивных, Быть может, если бы он воочию увидел чудо, то смог бы поверить. Если бы Мария, например, вдруг встала и пошла на его глазах, разве не простерся бы он ниц, не был бы побежден? Возникший перед ним образ исцеленной, выздоровевшей Марии так взволновал Пьера, что он воздел дрожащие руки к усеянному звездами небу. О боже! Какая чудная ночь, полная тайны, благоухающая и неземная, и сколько радости несет в себе надежда на восстановление здоровья, на вечную любовь, бесконечно возрождающуюся, как весна! Он двинулся дальше, дошел до конца аллеи. Но сомнения снова овладели им: раз человеку для веры нужно чудо, значит, он не способен верить. Богу незачем доказывать свое существование. Пьера мучила еще мысль, что, пока он не выполнит долга священника — не отслужит мессы, бог не услышит его. Почему не пойти сейчас же в церковь Розер, где алтари с двенадцати ночи до двенадцати дня предоставлены в распоряжение приезжих священников? Он вернулся по другой аллее и снова оказался под развесистыми деревьями, на том самом месте, откуда они с Марией наблюдали шествие со свечами. Но теперь не видно было ни единой светящейся точки — все тонуло в безбрежном мраке.
Пьер вновь почувствовал, что слабеет; он машинально вошел в убежище для паломников, как бы желая выиграть время. Дверь была раскрыта настежь, но в огромном, полном народа зале недоставало воздуха. С первых же шагов в лицо священника пахнуло душным жаром от скученных тел, тяжелым запахом человеческого дыхания и пота. Чадившие фонари давали так мало света, что Пьеру приходилось шагать очень осторожно, чтобы не наступить на чью-нибудь ногу или руку; теснота была невероятная; многие, не найдя места на скамьях, растянулись на сыром, заплеванном полу, усеянном объедками. Все лежали вповалку — женщины, мужчины, священники; их сбила с ног усталость, они спали как убитые, раскрыв рот. Многие храпели сидя, прислонившись к стене, свесив голову на грудь. Другие повалились как попало, ноги их перемешались; молоденькая девушка распростерлась поперек старого деревенского священника, который спокойно спал невинным сном младенца. В этот хлев, в это случайное жилище входили этой прекрасной праздничной ночью все бездомные, все бедняки с большой дороги и засыпали здесь, братски обнявшись. Но иные не находили покоя; в лихорадочном возбуждении ворочались они с боку на бок, а то даже поднимались, чтобы доесть провизию, оставшуюся в корзинках. Некоторые лежали неподвижно, устремив широко раскрытые глаза в темноту. Другие храпели, вскрикивали во сне, стонали от боли. И Пьер испытывал огромную жалость, великое сострадание ко всем этим обездоленным, которые лежали вповалку среди отвратительных отрепьев, между тем как их чистые души, наверно, парили в сказочном мире мистических грез.
Пьер с горечью в сердце хотел уже уйти, но слабый, протяжный стон остановил его. Он увидел г-жу Венсен, она сидела все на том же месте, в той же позе, укачивая на коленях маленькую Розу.
— Ах, господин аббат, — прошептала она, — вы слышите? Она проснулась около часу назад и с тех пор все стонет… Клянусь вам, я не шевельнула пальцем, я так радовалась, что она спит.
Священник нагнулся и посмотрел на девочку, у которой не было сил даже поднять веки. Казалось, стон вырывается из ее груди вместе с дыханием; она была так бледна, что Пьер содрогнулся, почувствовав приближение смерти.
— Боже мой! Что мне делать? — говорила измученная, обессилевшая мать. — Так больше не может продолжаться, я больше не в силах слышать ее стоны… Если б вы знали, чего я только не говорила ей: «Мое солнышко, мое сокровище, мой ангел, умоляю тебя, не плачь, будь умницей, святая дева исцелит тебя!» А она все плачет…
Мать рыдала, крупные слезы капали на лицо ребенка, продолжавшего хрипеть.
— Если б было светло, я ушла бы отсюда, тем более что Роза мешает соседям. Одна старая дама стала уже ворчать… Но я боюсь, как бы не было холодно; а потом, куда я пойду ночью?.. Ах! Пресвятая дева, помилуй нас!
Слезы подступили к горлу Пьера, он нагнулся, поцеловал белокурые волосы девочки и поспешно вышел, чтобы не разрыдаться вместе с несчастной матерью; очутившись на улице, он направился прямо к церкви Розер, как бы решив победить смерть.
Пьер уже видел Розер днем, и эта церковь не понравилась ему; архитектор из-за недостатка места вынужден был сделать ее круглой и приземистой; огромный ее купол поддерживали квадратные столбы. Хуже всего было то, что, несмотря на древневизантийский стиль, эта церковь не вызывала религиозного настроения, там не чувствовалось тайны и ничто не располагало к молитве; она напоминала новый крытый рынок, залитый ярким светом, льющимся с купола и в широкие стеклянные двери. Впрочем, постройка еще не была закончена, не хватало лепных украшений; на голых стенах, у которых стояли алтари, висели только искусственные цветы да жалкие приношения, и потому она еще больше напоминала проходной двор, где выложенный плитками пол в дождливые дни становился мокрым, словно в зале ожидания на вокзале. Главный алтарь еще не был построен, в центре стоял только временный, деревянный, крашеный. Бесконечные ряды скамей заполняли середину церкви, на них разрешалось сидеть в любое время дня и ночи, так как двери были открыты для паломников круглые сутки. Как и убежище, это был хлев, где бог давал приют своим беднякам.
Когда Пьер вошел, у него снова создалось впечатление, что он попал на рынок, куда устремляется вся улица. Но сейчас белесые стены не заливал яркий свет, свечи, горевшие у алтарей, отбрасывали красноватый отблеск на уснувших под сводами людей, еле различимых в тени. В полночь состоялось торжественное богослужение, происходившее в необычайно пышной обстановке: ярко горели огни, пел хор, священники были в золотых облачениях, дымили кадила, распространяя благоухание; а сейчас от всего этого праздничного блеска у каждого из пятнадцати алтарей осталось лишь по свече, необходимой для совершения мессы. Службы начинались после полуночи и кончались в полдень.
В одном только храме Розер их бывало около четырехсот за эти двенадцать часов. А во всем Лурде, где насчитывалось с полсотни алтарей, за день совершалось чуть не две тысячи месс. Скопление священников было так велико, что многие с трудом выполняли свой долг, часами дожидаясь, пока освободится алтарь. В эту ночь Пьера удивил длинный ряд священников, терпеливо ожидавших на ступеньках в полутьме храма своей очереди, между тем как совершающий требу, захлебываясь от спешки, бормотал латинские фразы, осеняя себя широким крестным знамением; усталость вконец сразила ожидавших — многие садились на пол и засыпали на ступеньках в надежде, что причетник их разбудит.
С минуту Пьер был в нерешительности. Не знал, ждать ли ему, как другие, или уйти. Но то, что он увидел, удержало его. Около всех алтарей толпились паломники, они поспешно, с каким-то жадным рвением, исповедовались. Дароносицы наполнялись и тут же пустели, руки священников уставали раздавать животворящий хлеб. Снова Пьер удивился: никогда не видел он клочка земли, столь обильно политого божественной кровью, не видел такого неистового тяготения к вере. Словно вернулись легендарные времена владычества церкви, когда невежественные люди преклоняли колена в порыве суеверного страха и, отдаваясь в руки всевышнего, чувствовали себя счастливыми. Пьеру казалось, что он перенесся на восемь или девять веков назад, — в эпоху, когда люди, веруя в близкое светопреставление, публично каялись в своих грехах. Множество простых, бесхитростных людей, присутствовавших на
