В этот миг к ним подошла сестра Гиацинта и сообщила, что г-жа Ветю умирает. Раймонда уже убежала. А г-жа Дезаньо, вытирая руки, бранила дам-помощниц, которые исчезли с самого утра, когда так нужна была их помощь.
— Вот, например, госпожа Вольмар, — прибавила она. — Спрашивается, куда она девалась! Она ни на минуту не показывалась с тех пор, как мы приехали.
— Оставьте госпожу Вольмар в покое, — ответила с легким раздражением г-жа де Жонкьер. — Я уже вам говорила, что она больна.
И тут же обе подошли к г-же Ветю. Ферран ждал их стоя; на вопрос сестры Гиацинты, нельзя ли что-нибудь сделать, он отрицательно покачал головой. Умирающая, которую как будто облегчила рвота, лежала, обессилев, с закрытыми глазами. Но вот ее снова вырвало черной жидкостью с примесью лиловатой крови. Потом она успокоилась, открыла глаза и заметила Гривотту — та жадно ела хлеб, сидя на тюфяке на полу.
— Она выздоровела? Да? — спросила г-жа Ветю, чувствуя, что умирает.
Гривотта услыхала и восторженно воскликнула:
— Да, сударыня, выздоровела, выздоровела, совершенно выздоровела!
На минуту г-жу Ветю, казалось, охватила глубокая грусть, в душе поднялось возмущение: ей не хотелось покидать мир, когда другие продолжают жить. Но тут же она покорилась и тихо произнесла:
— Молодым надо жить.
Госпожа Ветю обвела широко раскрытыми глазами палату, как бы прощаясь со всеми этими людьми и удивляясь, зачем они здесь. Она силилась улыбнуться, встретив любопытный взгляд маленькой Софи Куто: эта милая девочка утром подошла к кровати г-жи Ветю и поцеловала ее. Элиза Руке, не обращая ни на кого внимания, взяла зеркало и принялась разглядывать свою физиономию: ей казалось, что она явно похорошела с тех пор, как подсохла язва. Но больше всего умирающую умилила Мария, в экстазе устремившая взор вдаль. Г-жа Ветю долго смотрела на девушку — взгляд ее то и дело возвращался к ней, словно к светлому, радостному видению. Быть может, несчастной казалось, что перед нею в солнечном сиянии спустившаяся с неба святая.
Внезапно рвота возобновилась — г-жу Ветю рвало кровью. Рвало так обильно, что кровью были забрызганы простыни и вся кровать. Тщетно г-жа де Жонкьер и г-жа Дезаньо подкладывали салфетки: обе были бледны, у них подкашивались ноги. Ферран, чувствуя свое бессилие, отошел к окну, где еще недавно испытал такое сладостное волнение, а сестра Гиацинта инстинктивно, не отдавая себе в этом отчета, также вернулась к окну, словно ища в Ферране защиты.
— Боже мой, — повторяла она, — неужели вы ничего не можете сделать?
— Нет, конечно, ничего! Она угаснет, как светильник, в котором иссякало масло.
У г-жи Ветю изо рта текла струйка крови; выбившись из сил, она пристально смотрела на г-жу де Жонкьер, и губы ее шевелились. Начальница наклонилась к умирающей и услышала, как та медленно произнесла:
— Я насчет мужа, сударыня… Магазин на улице Муффар, маленький магазин, недалеко от фабрики гобеленов… Он часовщик, он, конечно, не мог ехать со мной из-за клиентов; он будет очень озадачен, когда увидит, что я не возвращаюсь… Да, я чистила драгоценные вещи, ходила по его поручениям…
Голос ее слабел, слова прерывались хрипом.
— Так вот, сударыня, я прошу вас сообщить ему, что я не успела написать и что все кончено… Скажите ему, пусть тело мое останется в Лурде, а то перевозить его дорого обойдется… И пусть он женится, это нужно для дела… На двоюродной сестре, скажите ему, на двоюродной сестре…
Умирающая произнесла последние слова невнятным шепотом. Она совсем ослабела, дыхание ее прерывалось. Но открытые глаза еще жили на бледном, восковом лице. И казалось, безнадежно цеплялись за прошлое, за все, что больше не будет для них существовать, — маленький часовой магазин в густонаселенном квартале, однообразная и тихая жизнь с работягой-мужем, вечно склоненным над часами, воскресные развлечения, состоявшие в прогулках к фортам, где супруги любовались воздушными змеями. Потом в ее широко раскрытых глазах, тщетно блуждавших в надвигающемся страшном мраке, отразился ужас смерти.
Госпожа де Жонкьер снова наклонилась, увидев, что губы г-жи Ветю шевелятся. Но голос умирающей звучал уже издалека, как бы из другого мира, и с последним вздохом донеслись скорбные слова:
— Она меня не исцелила.
Госпожа Ветю тихо скончалась.
Софи Куто, которая, казалось, только и ждала этой минуты, удовлетворенная спрыгнула с кровати и отправилась на другой конец комнаты играть с куклой. Ни Гривотта, занятая едой, ни Элиза Руке, напряженно рассматривавшая себя в зеркале, ничего не заметили. Но ледяное веяние смерти, к которой не привыкли г-жа де Жонкьер и г-жа Дезаньо, и их растерянный шепот вывели Марию из ее восторженного состояния молитвы без слов, с сомкнутыми устами. И когда она поняла, что случилось, сострадание к товарищу по несчастью вызвало у нее слезы.
— Ах, бедная женщина, она умерла так далеко, так одиноко, как раз в такое время, когда можно было ожидать возвращения к жизни.
Ферран, также глубоко взволнованный, несмотря на профессиональное равнодушие к смерти, подошел к покойнице, чтобы констатировать смерть; по знаку его сестра Гиацинта накрыла лицо умершей простыней, так как нечего было и думать о том, чтобы тотчас же унести тело. Больные группами возвращались из Грота, а спокойная, залитая солнцем палата стала опять шумной — послышался кашель, шарканье ног; воздух стал тяжелым; бедность, страдания, все человеческие немощи были здесь налицо.
В понедельник, последний день пребывания паломников в Лурде, было необычайное стечение народа. Отец Фуркад в своем утреннем воззвании говорил, что надо призвать на помощь всю силу любви и веры и умолить небо ниспослать милость и чудесное исцеление. С двух часов дня двадцать тысяч человек, взволнованных, исполненных самых пламенных надежд, собрались у Грота. Толпа росла — кончилось тем, что испуганный барон Сюир вышел из Грота и сказал Берто:
— Друг мой, народ валом валит… Увеличьте вдвое число санитаров, соберите ваших людей.
Не было ни стражников, ни полицейских, и членам общины Заступницы Небесной приходилось одним поддерживать порядок; поэтому барон Сюир так беспокоился. Но Берто в серьезных случаях обнаруживал спокойную уверенность и энергию.
— Не волнуйтесь, я за все отвечаю… Я не тронусь с места, пока не пройдет вся процессия.
Он знаком подозвал Жерара.
— Отдай своим молодцам строгий приказ. Пусть никого не пропускают без билета… И проверь, крепко ли они держат канат.
Под нависшим плющом виден был Грот, пылающий неугасимым огнем. Издали он казался немного сдавленным, неправильной формы, слишком тесным и маленьким для великой неведомой силы, которая исходила оттуда, заставляя людей бледнеть и склонять головы. Статуя святой девы выделялась белым пятном и словно шевелилась в трепетном воздухе, нагретом желтыми огоньками свечей. Надо было стать на цыпочки, чтобы разглядеть за решеткой серебряный алтарь, орган, с которого сняли чехол, разбросанные на земле букеты и подношения, выделявшиеся яркими пятнами на закопченных стенах. День был чудесный, над громадной толпой простиралось необычайно чистое небо; после ночной грозы, рассеявшей духоту первых двух дней, веял легкий ветерок.
Жерару пришлось поработать локтями, чтобы передать распоряжение. Начиналась давка.
— Еще двоих сюда! Станьте, если надо, вчетвером, только крепко держите канат!
Непреодолимая инстинктивная сила влекла двадцатитысячную толпу к Гроту; он неотразимо притягивал к себе, вызывая жгучее любопытство, страстное желание познать тайну. Тела, руки, глаза тянулись к бледному сиянию свечей, к зыбкому белому пятну — мраморной статуе святой девы. Обширное пространство, отведенное у решетки специально для больных, пришлось огородить толстым канатом, который санитары, стоявшие на расстоянии двух-трех метров друг от друга, держали обеими руками, иначе толпа хлынула бы туда. Санитарам дан был приказ пропускать больных только по билетам, выданным общиной, а также лиц, имеющих особое разрешение. Канат приподнимался для избранных и тотчас же
