сведенными руками и распухшими ногами, похожими на мешки, набитые тряпьем; у женщины, страдавшей водянкой мозга, огромная, неимоверно тяжелая голова запрокинулась назад. Шли чахоточные, дрожавшие от лихорадки, люди, истощенные дизентерией, мертвенно-бледные, худые, как скелеты. Шли уродливо искривленные, кособокие, несчастные существа с повернутой в сторону шеей, с вывороченными руками, застывшие в позе трагических паяцев. Шли жалкие, рахитичные девицы, желтые, как воск, хрупкие, золотушные; женщины с лимонно-желтыми лицами, бессмысленными, отупевшими от страданий, вызванных раком; или бледные, боявшиеся сделать лишнее движение, чтобы не потревожить опухоль, камнем давившую на внутренности и мешавшую дышать. На скамьях сидели глухие и, ничего не слыша, все же пели; слепые, выпрямившись, держа высоко голову, часами сидели, повернувшись в ту сторону, где стояла статуя святой девы, которой они не могли видеть. Была тут и безносая сумасшедшая с черным беззубым ртом, смеявшаяся жутким смехом, был и эпилептик, бледный как смерть после недавнего припадка, с пеной в уголках рта.
Но как только больных приводили сюда, болезни и страдания переставали для них существовать: они сидели или лежали, устремив взгляд на Грот. Изможденные, землистые лица преображались, сияли надеждой. Сведенные руки молитвенно складывались, отяжелевшие веки приподнимались, угасшие голоса звонко повторяли слова священника. Сперва это было несвязное бормотание, похожее на легкий шелест ветерка, носившегося над толпой. Затем голоса окрепли, стали звучать все громче, перекатываясь от одного конца огромной площади до другого.
— Непорочно зачатая Мария, молись за нас! — взывал громовым голосом священник.
А больные и паломники все звучнее и звучнее повторяли:
— Непорочно зачатая Мария, молись за нас!
И еще громче неслось:
— Пречистая матерь, непорочная матерь, твои чада у ног твоих!
— Пречистая матерь, непорочная матерь, твои чада у ног твоих!
— Царица ангелов, скажи лишь слово, и наши больные исцелятся!
— Царица ангелов, скажи лишь слово, и наши больные исцелятся!
Господин Сабатье сидел во втором ряду, возле кафедры. Он попросил привезти его заблаговременно, чтобы выбрать себе место получше, — как старожил, он знал, где удобнее всего сидеть. К тому же ему казалось, что самое важное — быть как можно ближе к святой деве, как будто ей нужно видеть своих верноподданных, чтобы не забыть о них. Все семь лет, что он приезжал в Лурд, у него была только одна надежда: попасть на глаза святой деве и получить исцеление; если он и не окажется в числе избранников, то хоть добьется милости за свое постоянство. Нужно лишь вооружиться терпением, веру его ничто не могло поколебать. Но этот смирившийся человек устал от вечных отсрочек, на какие обрекла его судьба, и позволял себе иногда отвлекаться от упорных дум об исцелении. Его жене разрешили остаться с ним, и она сидела рядом на складном стуле. Г-н Сабатье любил поболтать и всегда делился с женой своими мыслями.
— Посади меня немного повыше, милочка… Я соскальзываю, мне очень неудобно.
На нем были брюки и пиджак из толстого сукна, он сидел на тюфяке, прислонившись к опрокинутому стулу.
— Так лучше? — спросила г-жа Сабатье.
— Да, да…
Внимание г-на Сабатье привлек брат Изидор, которого все же привезли; он лежал рядом на тюфяке, укрытый до подбородка простыней, видны были только его руки, сложенные поверх одеяла.
— Ах, бедняга… Напрасно его привезли, это неосторожно, но святая дева так всемогуща и, если захочет…
Господин Сабатье снова взялся за четки, но в это время среди больных увидел г-жу Маз, — она была такая тихонькая и тоненькая, что, наверное, незаметно проскользнула под канат. Она присела на кончик скамьи, занимая очень мало места, и сидела неподвижно, как послушная девочка; ее продолговатое усталое, преждевременно увядшее лицо носило печать безграничной грусти и преданности.
Господин Сабатье, кивнув подбородком на г-жу Маз, тихо сказал жене:
— Значит, эта дама молится, чтобы к ней вернулся муж… Ты говорила мне, что встретила ее сегодня утром в лавке.
— Да, да, — ответила г-жа Сабатье, — а потом я говорила о ней с другой дамой, ее знакомой… Муж госпожи Маз — коммивояжер. Он по полгода оставляет ее одну, изменяет ей с каждой юбкой. Он очень милый и веселый малый, заботится о ней и не отказывает в деньгах. Но она его обожает и не может примириться с тем, что он обманывает ее; вот она и приехала сюда просить святую деву вернуть ей мужа… Он сейчас, кажется, в Люшоне, с двумя дамами, родными сестрами…
Господин Сабатье жестом остановил жену. Он смотрел на Грот, и в нем снова проснулся образованный человек, преподаватель, когда-то увлекавшийся искусством.
— Посмотри, они хотели украсить Грот и только все испортили. Я уверен, что в своем естественном виде он был гораздо красивее. А сейчас он утратил всякое своеобразие… И что за отвратительную постройку они прилепили сбоку, с левой стороны!
Но внезапно г-ну Сабатье стало стыдно своей суетности. Ведь в эту минуту святая дева может избрать предметом своего внимания его соседа, который молится ревностнее, чем он. Это его встревожило, и он снова набрался кротости и терпения, глаза его угасли, и он стал бездумно ждать небесного благоволения.
Новый голос, зазвучавший с кафедры, окончательно его обезличил, подавил вспыхнувшую было мысль. На возвышении стоял теперь другой проповедник, на этот раз монах-капуцин; от его гортанного голоса, настойчиво повторявшего одни и те же возгласы, по толпе прошел трепет:
— Будь благословенна, святая из святых!
— Будь благословенна, святая из святых!
— Не отвращай лика своего от чад своих, святая из святых!
— Не отвращай лика своего от чад своих, святая из святых!
— Дохни на раны наши, и раны заживут, святая из святых!
— Дохни на раны наши, и раны заживут, святая из святых!
Семейство Виньеронов, в полном составе, устроилось в первом ряду на скамье, стоявшей у самой центральной аллеи, которая все больше заполнялась людьми. Маленький Гюстав сидел согнувшись, держа костыль между коленями; рядом с ним его мать повторяла молитвы, как подобает доброй буржуазке; по другую сторону сидела г-жа Шез, задыхавшаяся в тесноте, и, наконец, г-н Виньерон, молча и внимательно наблюдавший за старушкой.
— Что с вами, моя милая? Вам плохо?
Она с трудом дышала.
— Да не знаю… У меня онемело все тело, и мне тяжело дышать…
Виньерон как раз подумал о том, что волнения, связанные с поездкой в Лурд, нервные встряски и давка должны плохо действовать на сердечных больных. Понятно, он никому не желал смерти и никогда ни о чем подобном не молил богоматерь. Если святая дева исполнила его желание продвинуться по службе, послав его начальнику внезапную смерть, значит, тот был обречен небесами. И если г-жа Шез умрет первой, оставив наследство Гюставу, ему, Виньерону, придется только склонить голову перед волей божьей, ибо бог желает, чтобы пожилые люди умирали раньше молодых. Но, не отдавая себе отчета, он все же питал надежду на такой исход и, не утерпев, обменялся взглядом с женой, которая также невольно думала о том же.
— Гюстав, отодвинься, — воскликнул Виньерон. — Ты мешаешь тете!
И, остановив проходившую мимо Раймонду, попросил:
— Нельзя ли стакан воды, мадемуазель? Нашей родственнице дурно.
Но г-жа Шез отрицательно мотнула головой. Ей стало легче, она с трудом отдышалась.
— Ничего не надо, спасибо… Мне лучше… Ах, я, право, думала, что задохнусь.
Она дрожала от страха, лицо ее побледнело, глаза блуждали. Старая дама снова сложила руки и стала молить святую деву уберечь ее от сердечных припадков и исцелить, а почтенные супруги Виньерон вернулись к своей мечте о счастье, взлелеянной в Лурде, к мечте об
