В это же время Пьер, который вез тележку Марин, наткнулся с противоположной стороны площади Розер на непроницаемую стену людей. Служанка гостиницы разбудила его в три часа, и он отправился за девушкой в больницу. Спешить было некуда, оставалось достаточно времени, чтобы до начала процессии пройти к Гроту. Но эта огромная толпа, эта сплошная стена народа, которую ему предстояло пробить, внушала Пьеру некоторое беспокойство. Ему ни за что не пройти с тележкой, если люди не посторонятся.
— Пожалуйста, сударыня, прошу вас!.. Вы видите, я везу больную.
Но дамы не двигались с места, глядя, как загипнотизированные, на пылающий вдалеке Грот; они поднимались на цыпочки, чтобы ничего не упустить. Впрочем, в эту минуту молитвы так гремели, что никто и не слышал голоса молодого священника.
— Посторонитесь, сударь, дайте мне пройти… Послушайте! Уступите место больной.
Но мужчины, как и женщины, стояли точно вкопанные, не отрывая зачарованного взгляда от Грота.
Мария безмятежно улыбалась, не замечая препятствий, уверенная, что ничто в мире не помешает ее исцелению. Однако, когда Пьер нашел лазейку и смешался с колыхающейся толпой, положение осложнилось. Хрупкую тележку толкали во все стороны, она едва не опрокидывалась на каждом шагу. Приходилось то и дело останавливаться, ждать, умолять людей уступить дорогу. Никогда еще Пьер не испытывал такого страха перед толпой. Она не угрожала, была простодушна и пассивна, точно стадо баранов, но в людях чувствовалось опасное возбуждение, особое состояние, пугавшее Пьера. И несмотря на его любовь к сирым и убогим, некрасивые лица, обыденные, потные физиономии, зловонное дыхание, поношенная одежда, от которой пахло нищетой, — все это отталкивало его, вызывало тошноту.
— Послушайте, сударыня, послушайте, господа!.. Посторонитесь, пожалуйста, пропустите больную.
Тележка тонула в этом огромном живом море, ее швыряло во все стороны, она толчками продвигалась вперед, завоевывая метр за метром. На секунду она совсем исчезла из глаз, но тотчас же снова появилась. Наконец Пьер и Мария добрались до бассейна. Изможденная болезнью хорошенькая девушка возбуждала живейшее сочувствие у всех, кто оказывался на ее пути. Когда, уступая настояниям священника, люди расступались и оборачивались, они и не думали сердиться, их умиляло худенькое личико больной, обрамленное пышными белокурыми волосами. Раздавались слова участия и восхищения: «Ах, бедняжка! Ну разве не ужасно в ее годы так страдать? Да будет милостива к ней святая дева!» Других поражало восторженное состояние, в каком находилась Мария, ее раскрытые навстречу надежде светлые глаза. Перед ней разверзлось небо, она, несомненно, будет исцелена. Маленькая тележка, с трудом пробивавшая себе дорогу в человеческом потоке, словно оставляла за собой след братского милосердия и восхищения.
Пьер пришел в отчаяние, совсем выбился из сил, но тут к нему на помощь пришли санитары, старавшиеся освободить проход для процессии; они сдерживали натиск толпы с помощью натянутых канатов, стоя по указанию Берто на расстоянии двух метров друг от друга. Теперь Пьер без задержек покатил тележку Марии и наконец привез ее в огороженное для больных пространство; там он остановился напротив Грота, с левой стороны. Напор толпы с каждой минутой возрастал, так что пробиться сквозь нее не было возможности. От этого тяжелого путешествия у Пьера осталось впечатление, будто он пересек бурный океан; у него ныли все кости, словно от непрестанной борьбы с волнами.
От самой больницы до Грота Мария не размыкала уст. Но сейчас Пьер догадался, что она хочет о чем-то спросить, и нагнулся к ней.
— А отец здесь? Он уже вернулся из экскурсии?
Пришлось ответить, что г-на де Герсена нет, он, вероятно, задержался не по своей вине. Тогда Мария с улыбкой заметила:
— Милый папа, как он будет рад, когда увидит меня исцеленной!
Пьер взволнованно, с восхищением смотрел на нее. Он никогда еще не видел Марию такой прелестной, несмотря на долголетнюю разрушительную болезнь. Золотые волосы окутывали ее, словно плащом. Мария грезила, широко раскрыв страдальческие глаза, вся во власти неотвязной мечты; ее худенькое личико с тонкими чертами было неподвижно, казалось, она только и ждала встряски, которая вызвала бы пробуждение. Ее душа как будто отсутствовала и должна была вернуться по велению божьему. Это очаровательное существо, эта девушка, в двадцать три года оставшаяся ребенком по воле злого случая, задержавшего ее развитие и помешавшего ей стать женщиной, казалось, ждала появления ангела, была подготовлена к шоку — этому чуду, которое должно было пробудить ее от спячки и поставить на ноги. Экстаз, в котором она пребывала с самого утра, по-прежнему озарял ее лицо, она сложила руки и точно отделилась от земли, увидев образ святой девы. Мария самозабвенно молилась.
Для Пьера это был час волнующих переживаний. Священник чувствовал, что драма его жизни приближается к развязке и если вера не вернется к нему в этот критический момент, то уже не вернется никогда. У него не было ни дурных мыслей, ни протеста, он тоже искренне желал, чтобы им обоим было дано исцелиться. О! Поверить, увидев ее исцеленной, спастись вместе с нею! Ему хотелось молиться так же горячо, как молилась она. Но, помимо его воли, внимание Пьера отвлекала безбрежная толпа, и ему трудно было в ней затеряться, исчезнуть, обратиться в листок, который кружится в лесу с другими листьями. Он невольно начинал приглядываться к этим людям, размышлять над их судьбами. Он знал, что в течение четырех дней они находились в состоянии крайней экзальтации, под действием непрерывного внушения: долгий, томительный путь, волнение, вызванное сменой впечатлений, дни, проведенные у сверкающего Грота, бессонные ночи, нестерпимые страдания, от которых спасала только иллюзия. Затем бесконечные молитвы, песнопения, литании, произносимые без передышки. Место отца Массиаса занял на кафедре черный худощавый аббат маленького роста; он взывал к Марии и Иисусу резким голосом, напоминавшим хлопанье бича. Отец Массиас и отец Фуркад стояли у подножия кафедры, а вопли толпы становились все громче и неслись вверх, к сияющему солнцу. Экзальтация достигла предела — то был час, когда в ответ на настойчивые требования людей небо посылало чудеса.
Вдруг разбитая параличом женщина встала и, подняв костыль, направилась к Гроту; и этот костыль, реющий, как знамя, над зыбкой толпой, вызвал восторженные крики верующих. Чудес ждали в полной уверенности, что они произойдут, и в неисчислимом количестве. Их видели воочию, предсказывали лихорадочными голосами. Еще одна исцеленная! И еще! И еще! Глухая услышала, немая заговорила, чахоточная воскресла! Как, чахоточная? Конечно, ведь это самое обыкновенное явление! Никто ничему не удивлялся, и никого бы не поразило, если бы на месте отрезанной ноги выросла новая. Чудо становилось естественным, обычным, даже банальным, так как распространялось на всех. Самые невероятные истории казались совершенно обычными разгоряченному воображению этих людей; у них была своя логика, и они знали, чего им ждать от святой девы. Надо было слышать, какие распространялись слухи, с какой невозмутимостью, с какой верой относились люди к бреду какой-нибудь больной, кричавшей, что она исцелена. Еще одна! Еще одна! Но порой скорбный голос произносил: «Ах, она исцелилась, как ей повезло!»
Уже в бюро регистрации исцелений Пьер поражался людскому легковерию. Но здесь это переходило все границы, его возмущали нелепости, которые он слышал; их повторяли безмятежно, с ясной, детской улыбкой на устах. Пьер старался сосредоточиться, не вникать в них: «Боже, умертви мой рассудок, сделай так, чтобы я больше ничего не хотел понимать, чтобы я примирился с несбыточным и нереальным». С минуту ему казалось, что рассудок умер в нем, его увлек этот вопль, эта мольба: «Господи, исцели наших больных! Господи, исцели наших больных!» Пьер повторял его со всею страстью своего отзывчивого сердца, сложив руки, он пристально, до головокружения, смотрел на статую святой девы, пока ему не показалось, что она шевельнулась. Почему бы ему не стать снова ребенком, как другие, если счастье только в неведении и во лжи? Пьер уже поддавался общему настроению — он будет песчинкой среди песчинок, смиреннейшим из смиренных, которых размалывает жернов, он не будет помышлять о силе, готовой его раздавить. И в тот самый миг, когда ему показалось, что он умертвил в себе ветхого человека, уничтожил свою волю и разум, его мысль снова заработала безостановочно и непреодолимо. Несмотря на все свои усилия, Пьер не мог отказаться от наблюдений, от поисков истины и от сомнений. Какая же неведомая сила, какой жизненный флюид исходил от этой толпы и так властно внушал мысль об исцелении, что несколько человек в самом деле выздоравливали? Это явление еще не изучено ни одним ученым-
