ямнике, сварили большой котел горохового супу. В хлеву с собаками поселилась семья одного учителя. Набились. Никанор и его люди строят новый дом, чтоб поместились все — и скотина, и птица. Получили письмо от Алексея. Наше дело встало. Мост обрушился. Против нас заговор. Но мы продолжаем борьбу. Эти выстрелы, — слышишь, мама, — это палят в нашу честь!
Рядом было вклеено письмо.
Владыке Митрополиту от 13/IX-1924, Тарту.
Я, Алексей Петрович Каблуков, будучи политическим беженцем-эмигрантом, прожив свыше 5 лет в Эстонии, все это время употребил на изучение истории Православия, исихазма, монашества и русской революции. Поелику можно, подвизался посвятить себя борьбе с большевизмом, а также служению Христианству во имя России и будущности Богочеловечества. Родился я в 1899 г. в Петербурге, в семье, принадлежавшей к высшему коммерческому кругу столицы. Мой отец, Петр Григорьевич Каблуков, был совладельцем крупного торгового дома «Товарищество Архангельского». Моя мать, глубоко верующая женщина, происходила из старинного купеческого рода. Воспитание получил под руководством немецкого гувернера, Петербургское Реальное училище, Санкт-Петербургский университет (юридический факультет). Не окончил. Был мобилизован большевиками, перешел к белым. Был послушником в Псково-Печерском монастыре, где познакомился с незаконнорожденным сыном немецкого барона, который в Эстонии основал завод по изготовлению моторов и много изобретал сам. Его зовут Вольфрам. Он спит без одеяла и не носит носков, даже когда спит, Вольфрам старается ноги держать на полу, чтоб постоянно чувствовать под собой почву. Это связано с тем, что он испытывал летательные машины, которые изобретал его отец. Вольфрам очень высокий и худой. Ему лет тридцать, но он утверждает, что ему уже 157 лет и его отцу был 231 год на тот момент, когда он прибыл в Эстонию, дабы вести борьбу с русскими, которые захватили Эстонию. Вольфрам плетет из ниточек себе паутинку, и перед тем как лечь спать, он натягивает паутинку на окошечко и, лежа в постели, подставляет свое лицо так, чтобы тени паутинки легли на лицо, потому что — говорит Вольфрам — это единственный способ, как предотвратить проникновение во время сна в голову пиявок. Я попросил его побольше рассказать о пиявках, и он сказал, что этих пиявок практически невозможно увидеть, потому что они умело маскируются под людей, если ты их заметил, или принимают облик тобою поду-манного, если ты поймал себя на том, что мысль кажется тебе чужой. У него очень красивая ложка, мама! Такими ложками кушали бароны, когда выплывали на воздушных шарах на свои воздухоплавательные прогулки над окрестностями Тарту. Они такими ложками кушали яичко, посматривая сверху, эстонские мужики снимали шапки, кланялись и в колокола звонили затем, чтоб отогнать ворон, дабы шар не врезался в стаю или не зацепился в тумане за церковь.
Стихи, стихи… коридоры в этом дворце сводчатые, окна огромные, двери тяжелые…
Кажется, письмо наше к Родзаевскому было перехвачено, ибо нам продолжают присылать на старый адрес, откуда нас выгнали за неуплату, и хозяин приходил злой, потому что там после нас оставалось много беспорядку, и жаловался на каких-то насекомых, которых мы якобы развели. Пытаемся получить официальное разрешение на то, чтобы вести работу дальше. Иван сейчас в комнатке библиотеки Веры Аркадьевны, все время лежит, и я каждый день хожу топить и кормлю его. Приходит д-р Фогель. Он говорит, что тут необходимо одно: средиземноморский воздух, вот что! Обратились в Министерство социального обеспечения, дабы поместить его в клинику бесплатно. Его поместили в отдел для нервных, т. к. сочли, что это болезнь на нервной почве, потом перенаправили в чахоточную. Вера Аркадьевна и д-р выбили для него комнатку. Только встал, как опять слег. Обеспокоенный новой харбинской посылкой, Иван ездил в Ревель, заодно похлопотать о своем подданстве и скандал унять, который случился из-за того, что он назвал Слепцова провокатором. Кажется, у нас назревает раскол. В Ревеле Иван провел трое суток, спал на скамейке в парке, днем все время бегом, то в очереди за документами, то в поисках работы, сапоги у него худые, пальтишко легкое, головного убора совсем нет, случился дождь с градом, подмок и вот опять слег, лежит, а на улице его Слепцов караулит с двумя своими пособниками. Может плохо кончиться. Иван все время с ножом. Мы думаем, как бы раздобыть огнестрельное оружие, или изготовить.
Было много стихов. И много хороших… Борис откладывал стихи… и читал дальше…
Эстонец, которому принадлежит хутор, лежит при смерти, за ним приглядывает девушка. У нее русые волосы. Солодов ее запирает с эстонцем, у него сильно вздулся живот, правый бок весь синий, и моча темная. Эстонка ни слова не понимает по-русски. Поет красиво. Поднялся лед, и мы с Никанором и его людьми отправились за картошкой. Собирали куски льда. Топили его, вынимали из кусков льда рыбу. Варили лед в чане на печи. Получался неплохой суп. Ничуть не хуже этого. Зубы у нас были лучше, чем тут. Могли многое есть. Съели лошадь. Эстонец начал блевать черным. Умер. Ивана положили на стол. Он дышал тяжело. В доме было холодно. С каждым часом становилось холодней. Подступали льды. Мы вошли в круг. Каждый возле своего знака. Взялись за руки. Солодов задул свечи. Упала тьма. Завыла собака.
Борис собрал очень много бумажек со стихами или чем-то, что можно было бы назвать стихами (так было бы проще), хотя скорей всего это были просто случайно записанные слова, которые отображали внутренний ритм Тимофея. Так как записи предстояло возвращать доктору, Борис решил стихи переписать. Отдавать это обратно эскулапу вот так просто он не хотел. Может, кто-нибудь напечатает… Стихи замечательные. Чем-то они ему напоминали его «Вавилонскую башню», — разбитые, расколотые слова, словно подобранные в мусорных отходах, обрывки реплик, услышанные на улице, захлебывающаяся в канализации фраза… чей-то крик, плач… шепот в коридоре и клекот дождя… Борис старательно переписывал, расшифровывал закорючки, угадывал слова в каракулях, которые и словами, возможно, не были, отслеживал строки, те петляли, уползали, как змеи, разбегались, как ртуть, переплетались, сворачивались в узлы, он старательно распутывал невод, вытягивая из бесцветного бреда искрометного бесенка. Местами Тимофей писал так убористо, что, казалось, он писал лишь затем, чтобы задрапировать изначально написанный стих. Реброву приходилось вглядываться и выискивать, есть ли за частоколом что-то стоящее, и всегда что-нибудь да находил (хотя иногда ему казалось, что видит одно, а записывает другое). Соловьевы его снабжали бумагой и чернилами. Геннадий Владимирович дал ему лупу. Это ускорило дело, и дни полетели! Не успевал к календарю подходить. А потом и вовсе забыл… переписывал стихи Тимофея, ел, прогуливался, читал записи, снова выискивал стихи, садился за стол, вооружался лупой, писал, ел, читал записи, шел гулять…
Между тем Иван Каблуков умер. Вольфрам открыл Тимофею тайну: он изобрел новый тип летательного аппарата, который будет кормить мертвеца, и с ним можно будет поддерживать связь. Эстонку звали Кая. Она была коротко пострижена. На затылке завиток. На шее пушок. Солодов и еще трое забили лося. Братство Святого Антония поддерживает богословские школы, приюты, монастыри, организует сборы пожертвований в пользу неимущих и больных русских эмигрантов в Англии. Братство добилось от своих друзей и членов Академии Христианских Социологов крупного пожертвования для монастырей и приютов игумении Рафины в Харбине и Шанхае. Эти пожертвования настолько крупны, что позволяют приобрести прекрасное имение в Калифорнии и перевести туда часть монахинь и сирот из Харбина.
Вклейка: Основателю Международной Академии Христианских Социологов. Соратник, женский отдел ВФП рассмотрел вашу просьбу. Фашистка будет командирована для обучения и организации женской ветви Братства Преп. Антония в Англии. С пан-арийским приветом. Ждем вашего дальнейшего ценного сотрудничества. Подпись. Зима 1938 г.
Ивана и Хозяина обернули в листовки, поместили в ящики, в которых приходила почта из Харбина, отнесли в хлев. Семья учителя перебралась в тесную комнатенку эстонца. Кая собирает в саду яблоки. Привстает на цыпочки. Икры наливаются. Жилка на шее вздрагивает, и в уголке глаза зрачок. Когда подходишь к ней… Стихи, стихи…
Разбирать было сложно, многие записи повторялись, Иван умер раз семь, не меньше. Они долго мыкались по Тарту, съезжали с квартиры, убегали от Слепцова и его людей. Иван и Тимофей прятались в рыбацком сарае у реки, в сторожке Анатомикума (или в морге), на лодочной станции у знакомого, который варил брагу и ловил раков. Вот они едут на строительство какого-то моста, где встречают Солодова,
