А председатель райпотребсоюза, когда повели речь о нем, поднялся решительно. Он совсем не походил на виноватого: взгляд открытый, ни капли смущения на лице. Это удивило Павлова: человек совершил подлость, и никакой тревоги… И он не удержался от вопроса:
— А вам руку подают ваши друзья после этой… истории?
Иван Григорьевич вздрогнул, покосился на Павлова, видно, лишь теперь узнав его. А Павлов подумал, что кто-то, очевидно, гарантировал этому жулику не очень строгую меру наказания, только потому он так и держится. И от этой мысли стало не по себе.
— Подают тебе руку твои друзья? — повторил Дмитриев.
— Подают… — отрешенно произнес Иван Григорьевич.
— Зря подают…
Павлов повернул голову на этот, показавшийся ему знакомый голос и обрадовался: Иван Иванович! Он не заметил Соколова, когда вошел в комнату. К тому же и узнать его было мудрено: совсем изменился. Всю жизнь, как помнит его Павлов, Соколов ходил в гимнастерке. Были и темные защитного цвета, и синие… А сейчас пиджак темно-синий и… галстук. Этот наряд молодил его.
Кооператору задавались еще вопросы, а когда Дмитриев спросил о предложениях, Павлов насторожился: как члены бюро прореагируют?
Недолгое молчание, потом громкий голос:
— Выговор, с занесением в личное дело.
— Есть другие предложения?
Поднялся Соколов — высокий, грузный. Привычно провел ладонью по седому ежику на голове.
— Это как же выговор, Василий Федорович? Коммунист сознательно, понимаешь, сознательно идет на сделку со своей совестью, ворует, понимаешь… Перед другим коммунистом, его подчиненным хотел показать: вот, мол, мне — руководителю, все дозволено! А коммунисту как раз, понимаешь, ничего сверх советского закона не дозволено, он должен оберегать не только свою честь, но и честь товарищей по работе. А Иван Григорьевич, которого мы тут вроде бы, понимаешь, все уважали, оказывается, скрывал перед партией свое настоящее лицо. Нет, товарищи, у нас и честных коммунистов хватит, а таких жуликов надо гнать! — Голос Соколова неожиданно стал крикливым: — Гнать, чтобы такие не пачкали ленинскую партию… Да если бы, понимаешь, попался такой коммунист Ленину, Владимиру Ильичу, на глаза, стал бы он держать такого в партии? Стал бы, Василий Федорович?.. Что молчишь?.. — тихо закончил: — Не стал бы товарищ Ленин такого держать в партии. И мы не имеем права, коли считаем себя ленинцами.
Он тяжело опустился на стул, достал платок, долго обтирал лицо. Павлов увидел, как дрожат руки Соколова.
— Ты, Василий Федорович, остаешься при своем мнении?
Когда Василий Федорович поднялся, Павлов вспомнил его. Давно еще он был директором МТС, а потом Павлов как-то потерял его. Это был немолодой уже человек, с седыми висками.
— Я, товарищи члены бюро, почему вносил свое предложение? Все же наш потребсоюз план по обороту почти всегда выполнял. А Иван Григорьевич чистосердечно признал свою вину. Можно, конечно, записать так: «Заслуживает исключения из партии, но, принимая во внимание чистосердечное признание, объявить выговор с занесением в личное дело».
— А почему ты думаешь, что он чистосердечно раскаялся? — подал голос Соколов. — Вот если бы, понимаешь, пока его не изловили, он сам одумался бы и пришел в райком на себя жалобу подавать, тогда, понимаешь, чистосердечно. А то ворюгу схватили за руку, и он нам признается: воровал! И мы готовы его на руках носить. — И неожиданно строго заключил: — От таких чистосердечных партию надо освобождать, понимаешь!
— А деньги он вернул? — спросил кто-то.
— Я могу вернуть! — порывисто выкрикнул кооператор. — В любое время!
— Выходит, понимаешь, много наворовал, если можешь в любое время, — усмехнулся Соколов.
Воцарилось неловкое молчание. И Павлов понял, что Василий Федорович внес предложение, которое уже сложилось в райкоме до начала бюро. А Соколов приехал, видимо, лишь к началу бюро и теперь внес раскол. Однако Соколов со своим очень правильным суждением может остаться в одиночестве или в меньшинстве. Скорей всего в одиночестве. А почему? И что же получается? Выходит, в принципе явный вор может оставаться коммунистом? Какая-то нелепость… Можно как-то понять коммуниста, который не справился с порученной работой: или неспособен, или рано его выдвинули, а он не оценил правильно своих сил. Освободив его от работы, можно ограничиться и взысканием. Но если коммунист берет взятки, ворует, обманывает партию, то как можно оставлять его в партии? И ведь оставляем! — упрекает себя Павлов. — В самом деле: подают ли руку товарищи такому коммунисту, который жульничает? Если подают, то ведь как бы прощают. И чем дальше размышлял на эту тему Павлов, тем ему грустнее становилось.
А между тем Дмитриев заключает:
— Что же, ставить на голосование оба предложения?
И тут Павлов счел уместным изложить свои мысли, которые только что одолевали его.
Как только Павлов закончил, вскочил Василий Федорович:
— Товарищи, я снимаю свое предложение!
Павлову стало еще грустнее. Хотелось крикнуть этому руководителю: что же произошло за эти пять минут? Открылись новые факты, обличающие виновного? Нет, ничего нового не выяснилось. И не будь Павлова, Василий Федорович настаивал бы на своем предложении. Павлов решил побеседовать с членами бюро. А пока ждал, как поведет дело Дмитриев.
А Дмитриев объявил, что осталось одно предложение, и поставил его на голосование. За исключение из партии проголосовали все.
После беседы с членами бюро Павлов увел к себе Соколова. В гостинице для Павлова была приготовлена «правительственная комната», как в районных гостиницах называли единственный одинарный номер.
Соколов возбужден. Он горячился и во время беседы с членами бюро, галстук явно мешал ему, и Соколов, как заметил Павлов, порывался сорвать его, но всякий раз какая-то сила удерживала его. Видно, строго наказала ему Харитоновна сохранить праздничный вид. Ведь не каждый день вручают Звезду Героя…
Тяжело опустившись в кресло, Иван Иванович сказал:
— Поимей в виду, Андрей Михайлович, этот сегодняшний разговор… Надо, понимаешь, строго поставить вопрос о честности каждого коммуниста, чтобы коммунист во всем, ну, понимаешь, и в малом, и в большом, был примером для беспартийных. А когда коммунист еще и руководитель, с него спрос за эту самую порядочность — вдвойне, а то и втройне, понимаешь… Как ввели меня в бюро, наслушался я… Недавно с одного четыре выговора сразу снимали. Добро бы еще на большом деле не управился, а то за пьянство: жену покалечил, теще пальцы выломал, в вытрезвитель попал с партийным билетом. Выговора накапливались, сроки все прошли, он все равно пьет, вот и встал, понимаешь, вопрос: чего делать?
— И что же решили?
— А чего решили, понимаешь… Большинством голосов сняли все выговора. Василий Федорович орготделом заведует, старается, чтобы взысканий меньше было в карточках, вот и гнет свою линию. Худо это, Андрей Михайлович…
— Ну, а ты в том деле с пьяницей каких позиций держался?
— А что моя позиция, понимаешь… Говорю, нельзя такого оставлять в партии, честные люди над нами смеяться будут: вот, мол, авангард! Но большинство, понимаешь… Худо, когда большинство не понимает такого зла… Надо, Андрей Михайлович, строго поговорить насчет облика коммуниста. А то в кино про Ленина люди смотрят, а потом, понимаешь, смеются над некоторыми коммунистами: вот, мол, ленинцы… У нас в районе одного так в насмешку и зовут… Нельзя этого допускать, Михайлыч, — с чувством заключил Соколов и опять попытался освободиться от галстука.
— Что же, Иван Иванович, начать со строжайших мер? Беспощадно исключать всех провинившихся?
— Вина бывает разная… По несознательности, или там, понимаешь, по недоразумению — одно дело. А человек, когда еще заявление в партию пишет, то прямо объявляет, понимаешь: Устав знаю, то-се изучил. Кандидатский стаж проходит, — это дополнительная подготовка. И если коммунист после
