женин тайваньский пуховик, да кроличьи шапки детские.
А Горю все мало.
Сучит мохнатыми ножками, да требует:
— А ты и квартирку свою, хрущовку пропей. Чего ее-то, поганку, жалеть?
— Где же я жить буду? — изумляется Степа.
— На Ленинградском вокзале, — радостно почесывает под мышкой окаяшка. — Или на Казанском. Там многие живут.
Через месяц-другой Степа оказался на Ленинградском вокзале вместе с преданной до гроба женой Клавдией и детишками мал-мала-меньше.
Алчная милиция их гоняет, пьяные бомжи пристают, жену обижают. В уборную сходить, и то деньги плати. Тошнехонько!
Сжалилось тут Горе и говорит:
— За все твои страдания, Степа, хочу отблагодарить ваше семейство сполна. Потопали со мной на Красную площадь.
Притопали.
Горе приказало вынуть один из кирпичиков кремлевской стены.
Степа сие не преминул сделать, и чуть не ослеп от забористого радужного сияния. Так полыхнуло ему в глаза — слезы ручьем.
— Откуда? — спросил черта Степа.
Тот объяснил.
В тайнике хранились сокровища самого Лаврентия Павловича Берии, припрятанные им на черный день.
Сложил Степа сверкающие камешки себе за пазуху, и говорит Горю:
— Глянь, Горюшко, дружочек ситный, ничего я там не оставил?
— Ничего, — весело отвечает Горе. — Пойдем, Степа. — В казино хочу. В «Метрополь»!
— Нет, кажется, один камешек посверкивает, — наседает на черта Степа. — Вон там, в уголочке. Подсоби мне. Ты же габаритом меня, чай, меньше.
Скривился черт, ан все-таки спрыгнул со Степиного плеча, да — шмыг в стенную расщелину.
Степа же быстрехонько изъятый кирпичик на место приложил, глиной из Москвы-реки мазнул. Вот — была расщелина, а теперь нету. Чисто сработано!
— Пусти меня, Степан! — могильным голосом орет Горе. — Пусти, неблагодарная душа! Хуже будет!
Степан лишь подкрутил свои усы, да пошел к трем вокзалам, вызволять детей и жену из несчастья.
Степа не только вернул себе прежнее, а поднялся, можно сказать, в недосягаемые высоты.
Дом на Лубянке прикупил, лакеев в золотых адмиральских галунах поставил, охранников толстомордых нанял, хрустальные двери блюсти наказав.
Женушку же, верную Клавдюшку, одел от «Версаче», а детишек мал-мала-меньше у самого Славы Зайцева, или даже у Валентина Юдашкина.
Сам же Степа в японский халат с изумрудными драконами вырядился, секонд-хэнд от самого императора Хурахито. Степа его через торговых «жучков» добыл, буквально вырвав его из рук Абрамовича.
И вот ходит Степа весь в драконах, жареный миндаль грызет, саке не пьет, лишь иногда стопочку водочки «Молодецкой» примет, для полного ощущения счастия и услады.
Тут, прослышав о невероятном братишкином шике, Ванютка меньшой к нему наведался.
Стоит, жадно озирает мраморные залы с барельефами каких-то крылатых героев с копьями да щитами, а у самого от недоумения и злости аж зубы клацают.
— Откедова сие? — спрашивает.
Не стал по русскому обычаю Степа скрытничать, за чаркой «Молодецкой» поведал о горе-злосчастии, о самоцветах Берии, о торговых жучках, и халате от самого Хурахито.
Не дослушал тут Ваня Степиной исповеди, вскочил из-за мирного стола, кинулся прочь из хором белокаменных, матюгнул на ходу охранников толстомордых, требующих пропуск с хозяйственной подписью, да и прямиком, обезумевшим лосем, понесся к заветной кремлевской стеночке.
Простукал Ваня стеночку, нашел заветный кирпичик, освободил беса.
А тот, тварь косоглазая, как запрыгнет ему на плечи, мохнатыми ножищами шею белую сдавил.
— Попался, злодей окаянный, — визжит Горе. — Замуравить меня порешил?!
Ваня, чуть нервничая, объяснил черту свою освободительную миссию, а Горе и слушать не хочет.
Пришли они к Ване домой, и тут-то Горе развернулось во всю свою поганую плоскость.
Даже тошно рассказывать.
В самое короткое время Ваня потерял все.
Нефть свою перебросил через Осетию, зачарованный увещеваниям окаяшки, а там война.
Гикнулась нефтюшка!
Денежки свои перевел в Нью-йоркский банк, опять же по совету Горя, а тот возьми да лопни с треском.
В общем, через месяц-другой Ванютка со всем своим семейством оказался на Ленинградском вокзале.
Полицейские-мздоимцы у них прописку в паспортах спрашивают, бомжи соточку на опохмелку требуют, грязными кулаками агрессивно трясут.
Словом, если есть ад на земле, то там ему самое место.
Торчит Ваня на вокзале, у него по традиции на плечах черт сидит, косыми глазками публику стрижет, и видит Ваня брательника своего старшого, Степана, тот с портфелем из крокодиловой кожи куда-то вальяжно прет.
— Откуда, Степушка? — вопрошает любопытный Ваня.
— Из Северной Пальмиры, — отвечает Степан, слегка отстраняясь от вонючего брата. — Я там, ёлы- палы, в вице-мэры баллотируюсь.
— Есть шансы?
— Стопроцентные!
Помолчал Ваня, а потом робко так попросил:
— Братишечка, одолжи деньжат. Три дня маковой росинки во рту не было. Ни у меня, ни у моей благоверной, ни у детишек малолетних, мал-мала-меньше.
Как рассвирепел тут Степа, портфелем из крокодиловой кожи на Ваню замахнулся, а потом, сердце не камень, сжалился.
— Ладно, — говорит. — Приходи ко мне на Лубянку. Сегодня день рождения у моей жены, Клавдии Игнатьевны. Да ты ее знаешь. Хоть в тепле посидишь. На вип-общество поглядишь. Жену, детей не забудь.
Сказал так, и, спрятав чисто выбритый подбородок в воротник из меха ягуара, надушенный «Красной камелией», как турецкий падишах, пофланировал мимо бюста Ленина.
Алик Крамер Антипрометей
«Я вижу наступление времени, когда человечество не будет уже более радовать творца, и он должен будет снова все разрушить, чтобы обновить творение. Я твердо уверен, что все идет к этому и что в
