Глава XVII
ДОМ
Тарквиний остановился на перекрестке. Северо-италийская местность, удаленная от городской суеты, в рассветных лучах становилась все привычнее. Здешнюю землю гаруспик знал лучше, чем любые дороги мира. Двадцать четыре года назад в этом самом месте он в последний раз оглянулся на латифундию, которую считал своим домом. Сколько он с тех пор повидал, где только не странствовал…
На него вдруг навалился груз прожитых лет и усталости, однако через миг сумрачный настрой растаял. Ведь именно в здешних местах гаруспик знавал счастливые времена. В десяти милях отсюда родители возделывали землю, на покрытых облаками вершинах Олиний учил его искусству предсказывать будущее. Здесь лежат и руины Фалерии — древнего этрусского города. Воспоминания о нем преследовали Тарквиния неотступно, как и жажда взойти еще раз на вершину горы, вознесенную над окрестными землями. Может быть, в священной пещере, где закончилось его обучение, боги наконец откроют ему цель дальнейшего пути. Фабиоле под защитой Антония ничего не грозит, она не испугалась даже жрицы Орка. О Ромуле ничего не известно. Грозовые тучи, клубящиеся над Римом, по-прежнему не уходят из видений.
Гаруспик в конце концов подчинился наитию.
Путь домой занял неделю.
Дорога бежала между Вадимонским озером и низкой стеной, ограждающей поместье. За пустыми полями и оливковыми рощами виднелась просторная вилла, дальше угадывались лачуги рабов и убогие жилища кабальных крестьян. Гаруспик, давно смирившийся с безжалостным бегом времени, все же втайне ожидал увидеть родителей живыми, хотя и понимал всю призрачность надежд. Сергия, его отца, вино наверняка сгубило вскоре после ухода Тарквиния, мать даже в те годы уже была измучена многолетним непосильным трудом. Скорее всего, они давно похоронены на заброшенном каменистом кладбище где- нибудь за поместьем. Правда, им как чистокровным этрускам полагалось бы лежать в городе гробниц неподалеку от руин Фалерии, но вряд ли кто-то вспомнил про такую честь. К тому же местные предпочитали держаться подальше от горы, чтобы не набрести на злых духов, которые там, по слухам, обитали.
Хорошо бы выкопать кости родителей и перенести в город мертвых… Значит, визита на виллу не миновать. Нужно расспросить, где их похоронили. Руф Целий давно погиб. Тарквиний хорошо помнил тот миг, когда его нож вонзился в грудь владельца латифундии, однако гаруспика на повороте к поместью кольнул давний страх. Злобного рыжеволосого Целия он опасался смолоду, и, как выяснилось, не напрасно. И все же есть справедливость на свете: хотя Олиний и сгинул из-за Целия, полученные за предательство деньги не спасли нобилю ни латифундию, ни жизнь.
Как всегда при мысли о Целии, гаруспика захлестнула боль оттого, что вина за убийство тогда легла на Ромула. Однако поступи Тарквиний по-иному, он не свел бы дружбу с Ромулом и Бренном. Очевидная эгоистичность такого довода для него сглаживалась лишь одним: в те времена все его предсказания сбывались и видения оказывались верны — значит, пути для троих друзей отмерены богами заранее. Стало быть, что бы ни думал Ромул, убийство Целия не было ошибкой. Однако лицо Ромула в тот миг, когда он узнал от Тарквиния правду, гаруспик до сих пор вспоминал в болью в сердце.
Поместье Целия, по словам окрестных жителей, теперь принадлежало отставному легионеру — центуриону, воевавшему с Цезарем в галльскую кампанию.
— Славный малый, — отозвался о нем владелец постоялого двора в пяти милях отсюда и, прихлебывая вино, которым угостил его Тарквиний, добавил: — Хлебом не корми — дай порассказать о войне. И за стол позовет, и ночлег даст, только слушай.
Провести ночь в роскошном жилище Целия, когда хозяин уже гниет в Гадесе, — при этой мысли Тарквиний не мог не усмехнуться.
Фабиола раздраженно перевернулась с боку на бок. Несколько чаш вина, настой валерианы, плотно задернутые шторы, погашенные светильники — ничто не помогало, сон не шел. И немудрено. Уже не первую неделю Антоний наведывался в Лупанарий совершенно открыто, не заботясь о сохранении тайны. И хотя с той ночи, когда убили Доцилозу, Фабиола не испытывала ни малейшего удовольствия от их встреч, она боялась что-либо предпринимать: в воздухе постоянно висела угроза Антония насчет Сцеволы. Хуже того, несмотря на запрет рабам хоть словом упоминать о происходящем, новость о ее связи с заносчивым начальником конницы уже расползалась по всему Риму. Слухи наверняка дошли и до Брута. Почему он до сих пор молчит? Беспокойство Фабиолы росло с каждым днем, прогоняя любые другие мысли. Напряжение, тугим комком стоявшее в груди, делалось все невыносимее.
Слава богам, с Брутом они сейчас виделись меньше. Фабиола целыми днями пропадала в Лупанарии, Брут — в сенате. В редкие часы наедине любовник ничем себя не выдавал, однако его обхождение неуловимо изменилось, стало более бесстрастным. К Фабиоле он давно не прикасался, а в ответ на ее несмелые ласки обычно отговаривался усталостью. Девушку это тревожило все больше: Брут не интриган, играть он не привык, однако ее не покидало чувство, что он от нее что-то скрывает. Иначе почему он держится так странно? Тая ужас перед неминуемой развязкой, она уже который день молча выискивала в поведении любовника хотя бы малейшие намеки на то, что истина ему известна, однако сама затевать разговор не решалась. Вечером она ныряла в постель раньше Брута и к его приходу притворялась спящей, а в те редкие дни, когда любовник приходил домой раньше ее, дожидалась, пока он уснет покрепче, и лишь тогда забиралась под простыни.
Сегодня Брут, ушедший из дома рано утром, возвращаться не спешил. Измученная мыслями о Доцилозе, Фабиола легла пораньше, надеясь хотя бы во сне отдохнуть от тревог, однако даже такого утешения боги ей не дали. Девушка горько усмехнулась. Лежать недвижно, дышать глубоко, ни о чем не думать — все способы испробованы, а сна как нет, так и нет.
Задняя дверь знакомо стукнула. В такой час мог возвращаться только Брут. Фабиола поспешно отвернулась лицом к стене и задышала медленно и ровно, будто во сне. Любовник вошел не сразу. Фабиола не удивилась: бывало, он часами просиживал в кабинете, изучая документы. Если и сегодня его не отпускают государственные дела, это к лучшему: он слишком устанет и не будет затевать разговоров.
Однако в тот миг, когда открылась дверь в спальню, Фабиола поняла, что ошиблась: громкое проклятие, тяжелая отрыжка — Брут, всегда такой умеренный, явно пьян. Невероятно. Фабиола запаниковала, лоб покрылся испариной. Она едва успела смахнуть капли пота и вновь замереть, как любовник уже вошел в комнату. «Юпитер и Митра! — мысленно взмолилась девушка. — Пусть он рухнет на постель и сразу уснет! Пожалуйста!»
Однако боги не спешили исполнять ее мольбу. Повисло долгое молчание. Брут лишь тяжело вздыхал и бормотал что-то себе под нос, а затем обошел постель, чтобы посмотреть, спит ли Фабиола. Девушка не открывала глаз, и спустя несколько мгновений, за которые она успела чуть не похолодеть от страха, он отошел прочь и со стоном сел на свой край ложа. Даже не пытаясь раздеться и снять калиги, он просидел неподвижно целую вечность, и Фабиоле оставалось лишь одно: лежать и притворяться спящей. Прошло не менее четверти часа, и она решила, что Брут уже уснул.
— Фабиола!
Она умудрилась не вздрогнуть. Что он делал все это время — сидел и не спускал с нее глаз?
— Фабиола! — окликнул он громче.
«Юпитер, пусть он пожелает моего тела!» — пронеслось в голове девушки.
Брут наклонился и потряс ее за плечо.
— Проснись.
— А? — протянула она. — Брут! — Повернувшись к нему, она взглянула на любовника тем сонным кошачьим взглядом, против которого он никогда не мог устоять. Брут не ответил на ее улыбку, и сердце Фабиолы дрогнуло. — Иди ко мне, — прошептала она, протягивая обе руки.
Брут отодвинулся.
— Зачем ты это сделала?
Может, Брут говорит о чем-то другом?
