и возвращение в обыденность после двух суток абсурда. Я понятия не имею, притворимся мы друг перед другом или просто замнем тему, решим, что эта ночь была ошибкой или что нам хочется еще. Утро после первого раза тоже всегда и у всех бывает впервые.
Я одеваюсь, собрав раскиданные по всем углам вещи, и выхожу к Мюриэль. Она в кухне, сидит за столом с каким-то стариком в зеленой куртке, он оборачивается и тепло улыбается мне.
— Я Робер, — представляется он. — Очень рад. Извините, что разбудил: мне понадобилась машина для постоянной клиентки. Каждые полгода я отвожу ее в санаторий в Туке, вот уже семнадцать лет…
— Себастьен, без двадцати пяти! — кричит Мюриэль.
Она заполняет на столе какой-то бланк, расписывается и вручает его коллеге, а мне говорит, что теперь скрепя сердце тоже вольется в ряды G7,[9] если, конечно, ей оставят права и внесут в списки.
— Форменное безумие — оставаться независимой, — подхватывает Робер, призывая меня в свидетели.
Я согласно киваю, сажусь. Итак, утром жизнь взяла свое, нежная и неистовая женщина минувшей ночи вернулась к своим обычным занятиям. Она наливает мне кофе, спрашивает, как спалось. Нейтральным тоном отвечаю «Хорошо».
— Я могу раздобыть тебе машину на завтра. Антонио не выйдет, слег с гриппом.
— У него не тачка, а рухлядь.
— Кто бы говорил, — улыбается Робер, споласкивая руки под краном. — Ну ладно, я пошел, счастливо.
Они целуются на прощание. В кухню заглядывает Себастьен с сумкой на плече, спрашивает, буду ли я здесь сегодня вечером.
— Без четверти! — грозно напоминает ему мать.
— Подвезти тебя до школы, Себ?
— Не, не надо, меня ребята ждут. Пока.
Хлопает входная дверь. Звонит телефон. Мюриэль снимает трубку, потом спрашивает Робера, который застегивает куртку:
— Восемь пятнадцать, Батиньоль, на Аустерлицкий вокзал, возьмешь?
— Идет.
Она записывает адрес на краешке стола.
— Я рад за нее, — говорит Робер, глядя мне в глаза и крепко пожимая руку.
Он не заметил повязку, и, преодолев боль, я дружелюбно улыбаюсь. Мюриэль отдает ему бумажку с адресом и ключи от машины. Он прячет в карман заполненный ею бланк и обещает «нажать на все кнопки».
Едва за ним закрывается дверь, как Мюриэль кошкой прыгает на меня, обнимает, обцеловывает, царапает шею, отстраняется, чтобы посмотреть мне в лицо.
— Тебе понравилось? — вдруг спрашивает она встревоженно, но не дает мне времени ответить, тащит в спальню, на ходу расстегивая мою рубашку и плутовато улыбаясь.
— Встреча у тебя через час, отсюда на электричке до Порт-Майо минут десять. У нас есть целых сорок пять минут, если не потеряем голову…
Опрокинув меня на кровать, она стягивает спортивные брючки и ложится сверху.
— В постели ты совсем другой человек, — шепчет она, щекоча мне ухо.
Ее язычок спускается по моей груди, ниже, ниже, пальцы неспешно расстегивают ремень. И вдруг раздается взрыв.
Метнувшись к окну, Мюриэль отдергивает штору.
— Робер! — истошно кричит она.
Перед домом напротив пылает машина.
Он сидит в кресле, загородившись газетой, но мгновенно вскакивает, увидев меня.
— Все в порядке, Мартин: я привез все необходимые доказательства!
Осекшись, он с тревогой смотрит на меня.
— Что случилось?
Я всматриваюсь в его лицо, пытаюсь понять, что им движет: вдруг он все же ведет двойную игру? Но нет: душа нараспашку, бездна энергии, искреннее волнение — бойскаут да и только. Юношеский взгляд, лоб с залысинами, рука на моем плече.
— Ладно, сейчас все расскажете.
Я сажусь, он тоже опускается в кресло, сидит, подавшись вперед, лоб нахмурил из-за моих проблем. Я так ждал этой минуты, так хотел, чтобы меня узнал кто-нибудь из близких. И все же что-то мешает мне довериться этому человеку. Мы с ним почти ровесники, он добр и услужлив, отчего же это кажется мне сейчас до безобразия показным? Сколько лет он обхаживал декана, метя на мое место, — и вдруг примчался этаким спасителем, готовый свидетельствовать, да еще с вещественными доказательствами. Я ищу глазами: ни чемодана, ни сумки не видно.
— Я взял напрокат машину в аэропорту, — предвосхищает он мой вопрос. — Заехал к другу принять душ и оставил документы, для пущей сохранности.
К нам тем временем подошел бармен и терпеливо ждет, чтобы принять заказ. Родни спроваживает его властным тоном, которого я за ним не помню.
— Так что же, — продолжает он, — Элизабет и в самом деле отрицает, что вы ее муж? И как вы это объясняете?
— Я поговорил с ней с глазу на глаз вчера утром. Тот тип, что выдает себя за меня, заставляет ее лгать шантажом, или она с ним в сговоре, не знаю…
— Мадам Караде мне об этом не говорила.
— Я не все сказал мадам Караде. Да и то, кажется, сказал слишком много: ее машину только что взорвали.
Он вздрагивает, приоткрыв от изумления рот.
— Кто-то хочет нас убрать, Родни.
— Когда это случилось?
— Час назад.
— Она жива?
Я киваю. Мюриэль сразу помчалась за сыном в школу и за дочерью в парикмахерский салон; сейчас они в безопасности у ее подруги, и я запретил ей пользоваться мобильным телефоном.
— В голове не укладывается, что в «Монсанто» могли так на вас ополчиться! — не верит Родни.
Судя по всему, Мюриэль выложила ему все.
— Родни… кто-нибудь знает, что вы в Париже?
— Один человек знает, — кивает он, потупившись.
— Кто?
— Мой друг, у которого я остановился.
— Вы за него ручаетесь?
Неопределенный жест, поджатые губы. Родни холостяк, живет, насколько я знаю, один, но я никогда не интересовался его личной жизнью.
— Вы говорили ему о том, что со мной случилось?
— Нет… Я сказал, что приехал помочь начальнику, мол, у него неприятности, и все.
— Я больше не существую, Родни. Они уничтожили все упоминания обо мне в актах гражданского состояния. Стерли моих родителей, мою женитьбу, Мартин Харрис из Йельского университета будто бы умер три года назад, а мой номер страховки принадлежит электрику из Канзаса.
— Черт знает что!
— Или это детектив, которого я нанял… Они могли заплатить ему, чтобы он впарил мне все это.
— Поехали, — решительно говорит Родни, вставая.
У «Софителя» металлическое ограждение: стоянка запрещена. На авеню Терн через каждые двадцать метров стоит охрана в форме с красной полосой на груди: ждут правительственный кортеж.
— Президент прилетает в три часа, — говорит мне Родни, когда мы переходим улицу. — Видели бы вы, что творится в аэропорту… Всю полицию подняли на ноги.
Подразумевается: моя личная проблема очень некстати. Я это понял уже в Клиши, по раздраженному нетерпению полицейских у останков такси. Подумаешь, подожгли машину в неспокойном пригороде, других дел у них нет! Я не возразил против их заключения — «коктейль Молотова», мне было не с руки ехать с ними на допрос: намекни я на взрывное устройство, сработавшее от запуска двигателя, этого было бы не миновать.
Я иду, отстав от Родни на три шага; мы сворачиваем на узкую улочку, перпендикулярную бульварному кольцу. Я то и дело оборачиваюсь, всматриваюсь в прохожих, с подозрением кошусь на ниши в стенах, подворотни, машины. Он открывает передо мной дверцу машины. Сам садится за руль, трогается с места. Мы едем в сторону пригорода между двумя рядами фонарей, украшенных перекрещенными флагами. Он украдкой поглядывает на меня в зеркальце заднего вида. Не похоже, чтобы у него были сомнения насчет меня, скорее, он пытается понять, не подозреваю ли я чего.
— Я восхищаюсь вами, Мартин, — объявляет он, въезжая на мост.
— Восхищаетесь? Чем?
— Вашим хладнокровием. Мадам Караде рассказала мне про аварию и про кому… А вы совершенно такой же, как прежде.
— Правда?
Я не строю иллюзий, это откровенная лесть, и все же его слова меня трогают, тем более что он ошибается. У меня больше нет ничего общего с тем бирюком, что прятался от жизни за деревьями и скрывал человеческие разочарования под растительными страстями. Но я слишком настрадался от чужих глаз,
