Коронка в пиках до валета

- Люди осудят, – говорила она. – Обычаев старых нельзя ломать! Вы вон поженитесь, – говорила она Илье и дочери, – да и улетите, а нам с Марьей Кузьминишной с людьми жить. Хоть соседей, да позовем. Деньги, слава. Богу, имеются, – хвастливо добавила она.

Помолвку решили устроить в домике Марфы Петровны (побольше в нем места было). Кроме тех почетных гостей, которые присутствовали у Маклецовых на обеде по случаю производства Ильи, Марфа Петровна пригласила еще надворного советника Петра Петровича Козырева, столоначальника в каком-то департаменте, Ульяну Петровну Пышкину с двумя дочерьми – Любинькой и Машенькой. На случай, ежели будут танцы, позвала Марфа Петровна и трех кавалеров, самых элегантных гаванских молодых чиновников: Кожебякина, Алтынова и Левкоева.

Все они когда-то были теми 'презренными собаками-сиуксами'. Жан Кожебякин был в свое время вождем 'сиуксов' – тем самым 'Кровавым клювом', которому ловким ударом когда-то разбили его 'клюв' в кровь на 'острове Мести'. Теперь это был длинный зеленый чиновник со впалой грудью и лошадиным профилем, большой сердцеед в Гавани и лучший танцор (один сезон он даже за плату в Шато де Флер отплясывал). Между прочими в числе его достоинств следует отметить, что он не прочь был 'пофранцузить', то есть загнуть при случае французские словечки. У него была сестрица, засидевшаяся в девицах, но еще не потерявшая надежд. Ее звали мамзель Агат (попросту Агафьей Ивановной). Она тоже была приглашена.

Весело было у Мишуриных. Вадим сумел овладеть сердцами всех гостей – был так внимателен к старым чинодралам, надворным советникам, что те от его почтительности совсем растаяли. 'Примерный молодой человек, его сиятельство', – отозвался о нем Петр Петрович и даже подозвал легкомысленного Кожебякина и прочел ему короткую нотацию, поставив в пример скромность поведения князя Холмского.

Вадим до того был любезен с девицами, что те млели от восхищения.

– Душка и ангел, – вот блистательный аттестат, выданный гаванскими девицами князю Холмскому.

Зная, что князь будет на помолвке, они даже альбомы свои принесли в надежде, что он напишет на память стишки какие-нибудь.

И он всем написал что-то очень чувствительное.

Ох, эти альбомы гаванских девиц! Чего-чего в них не написали гаванские кавалеры! Но в особенности отличались сами девицы: вместо 'взор грустный' писали: 'взор гнусный', вместо 'роз душистые кусты' – 'раздушистые кусты'.

В любинькином альбоме Жан Кожебякин четким канцелярским почерком намахал 'экспромт':

'Желаю вам я счастия земного, Когда вы будете жена, – И на штыке у часового Горит полнощная луна!'

В альбом Машеньке тот же поэт размахнулся таким четверостишием:

'Взял листок и написал – Верст сто тысяч отмахал! И нигде не отдыхал! Все о вас, Мари, мечтал!'

Вадим не претендовал на такое самостоятельное творчество – он хорошо знал Карамзина, Жуковского, оттуда и взял стишки для альбома, добросовестно отметив, откуда взяты его стихи.

С молодыми чиновниками Вадим исправно пил разноцветные настойки и своим простым свободным обращением совсем покорил их чернильные души. 'Добрый малый', 'Простыня-парень' – вот как характеризовали Вадима юные 'рыцари гусиного пера'.

Устроилась кадриль. Дирижировал, конечно, Кожебякин. Мамзель Агат Кожебякина оказалась без кавалера. Брат ее, заметив, что она сидит, надувшись, подлетел к ней и заговорил с ней 'по-французски', озираясь победоносно на Вадима.

- Ма сер!

– Ке? – бросила она недовольно, обмахиваясь веером.

- Пуркуа нон дансе?

– Кавалер нон вуле, – отвечала вызывающе мамзель Агат, передернув сухими плечами.

Сказала нарочито громко и кинула 'гнусный' взгляд на Вадима, который стоял около попа протоиерея и покорно слушал тягучую, но, по мнению попа, весьма для молодых людей назидательную речь. Князь поймал красноречивый взгляд тоскующей Агаты и протанцевал с ней кадриль, не имея даже визави.

Но 'душой вечера' был Жан Кожебякин. Развязность его – результат публичного воспитания в Шато де Флер – довела его до самых рискованных фокусов ногами, или, как он сам называл эти фокусы, – 'кренделей'. Девицы хихикали, повизгивали, когда его длинные ноги, облаченные в клетчатые брюки, взлетали