надежнее.
Когда до берега осталось метров шестьдесят — семьдесят, волны стали еще круче и пенистей. Теперь из-за шума почти не было слышно команд Василия. А на берегу уже собралась группа рыбаков, готовых захватить тросом нос шаланды.
Рулевой подал сигнал своим товарищам, и парус опустился. Ребята взялись за весла и, не спуская глаз с рулевого, заработали ими, то наращивая, то уменьшая силу ударов. А то вдруг застывали с поднятыми вверх веслами.
Рассчитав скорость шаланды, Василий вывел широкое днище на гребень волны, и через несколько секунд мы оказались на берегу. В следующее мгновение натянулся трос и лебедка потащила суденышко дальше от прибоя.
— Ну, как молодежь? — спросил председатель Василия.
— Парочку заходов сделают, и на руль ставить можно.
— У вас, летчиков, свой океан, — сказал председатель, — у нас — свой. Мы постоянно боремся с морем, вы, как я понимаю, там, в воздухе, с другими силами природы борьбу ведете.
Подошел доктор.
— Всю жизнь изучаю летчиков, — сказал он, — а летчика по-настоящему вот только сейчас и понял. Неужели вам доставило удовольствие это безумное плавание?
— Доставило, — заверил я доктора. — Узнал море в штормовую погоду, насладился борьбой человека со стихией. Ну что может быть прекраснее этого?
— Разрешите пригласить на уху, — сказал, улыбаясь, председатель.
— Уха — это дело, только рыбка на сухом не живет, — намекнул Василий.
Мы съездили за той влагой, без которой уха не уха, и дружно уселись на берегу широким полукругом, лицом к морю. Уха была хороша. Разошлись мы поздно вечером настоящими друзьями. Я проникся глубоким уважением к труженикам моря и покидал их не без сожаления. И их, и море, которое по-прежнему с шумом обрушивало на берег пенистые громады.
На следующий день мы вылетели на аэродром к истребителям.
С первого взгляда Гарнизон не понравился: лагерь оборудован как попало, люди слоняются бесцельно, не чувствуется требовательности и заботы об устройстве личного состава.
Инженер приступил к изучению качества подготовки самолетов к полетам, врач интересовался бытом летного состава, а я — организацией полетов.
Через час после того как мы сюда прилетели, пришло сообщение, что в соседнем полку только что случилось летное происшествие: потерпел аварию пикирующий бомбардировщик. Мне было приказано немедленно вылететь на место происшествия.
Подлетаем к аэродрому. По диагонали ярко-зеленого поля лежит серая бетонированная взлетно- посадочная полоса, рядом с ней в неестественном положении распластался самолет, похожий на раненую птицу: одно крыло поднялось вверх, второе — врезалось в землю.
Похоже, что летел на этом самолете совсем неопытный, точнее, недоученный летчик. Так оно и оказалось на самом деле.
— Почему же вы его выпустили в самостоятельный полет? — спрашиваю у командира эскадрильи. — Что он у вас, этот молодой лейтенант, сверходаренный?
— Он у нас и в самом деле считался хорошим летчиком. Кто ни проверял его в воздухе, все хвалили, — ответил командир эскадрильи.
— Три раза летали и три раза хвалили. А когда же учили?
— Считали, что он был хорошо подготовлен в школе.
— Ну а теперь как считаете?
— Ошиблись, надо переводить на нелетную работу.
— Вас надо переводить на нелетную работу, — не сдержался я. — Хорошего летчика поставили в такие условия, что он не мог выполнить задание, и сразу его на нелетную…
В самом деле, никто по-настоящему не руководил вылетом этого лейтенанта. Летчик несинхронно и резко дал газ, боковой ветер усугубил ошибку, в результате авария.
Удивительные здесь были порядки, особенно отношение к полетам. При дальнейшем расследовании выяснилось, что в стороне от летной подготовки стояли партийная и комсомольская организации. Партийно-политическая работа измерялась количеством прочитанных лекций и докладов, а живое общение с людьми было забыто.
В этой части требовалось решительно улучшить организацию летной подготовки, работу партполитаппарата и только после этого начинать полеты.
Не лучше обстояли дела и в истребительном полку. Здесь летные происшествия явились следствием низкой подготовки техники к полетам и халатности отдельных летчиков. Как можно после посадки вместо щитков убрать шасси?
— Просто диву даюсь, — сказал однажды наш старший, — такого еще не приходилось встречать.
Доктор докладывал, что летчики не соблюдают предполетного режима. С аэродрома они уходят в двадцать два часа, а уже к четырем часам следующего утра являются на полеты. При этом три часа у них уходит на дорогу. Как тут можно отдохнуть, набраться сил?!
Вопросы, касающиеся организации, мы решили на месте. Потом последовал специальный приказ, которым была определена некоторая перестановка кадров. Через год это соединение стало отличным и продолжительное время работало без летных происшествий.
Снова на учёбу
Летим на восток. Миновали Урал, омские степи, началась тайга. Знакомая лента Енисея.
В Красноярске короткая остановка для заправки, всего на сорок минут. Родные места. С удовольствием рассказываю товарищам о городе и его окрестностях, которые прекрасно видны с аэродрома.
Пора вылетать, но нам почему-то не дают «добро».
— В чем дело, почему не разрешаете вылет? — спрашивает диспетчера штурман экипажа.
— Идет особо важный самолет, — отвечает диспетчер. — Ждем, пока он пролетит, а его все нет и нет.
— Где же он, ваш особо важный? — снова обращаемся к диспетчеру. — Не висит же он на месте?
Диспетчер охотно показывает журнал рейсов самолетов. Красными галочками отмечены пролетевшие.
— Так ведь наш самолет и есть особо важный! — восклицает штурман.
Оказывается, диспетчер не отметил наш прилет, и мы два часа ждем самих себя.
Через несколько минут Красноярск ушел под крыло самолета. Снова внизу — могучая красавица тайга. Справа Саянский хребет, а дальше величественный Байкал. Ночью прилетели в Хабаровск, а утром — на аэродром истребителей.
По плану завтра мне предстоит полет по особому заданию. Не теряя времени, иду на стоянку, чтобы проверить подготовку самолета. Издали замечаю знакомо-то бородача. Конечно, это он, друг детства и боевой товарищ инженер Гудим. Все в той же кожаной куртке, перетянутый крест-накрест ремнями, только вместо маузера, что был на войне, на боку наш ТТ.
— Кому, Борис, готовишь самолет? — спрашиваю, незаметно подкравшись к нему сзади.
— Неужели? Вот встреча! — бросился мне в объятия Гудим.
Он долго не выпускал меня из своих богатырских рук.
— Ну, хватит, — говорю, — а то ребра поломаешь, завтра летать не смогу. Показывай самолет.
Гудим показывает мне знакомую машину. На таких мы летали в конце войны.
— Старье, — вздыхает Гудим, — и с запчастями тяжеловато.
