меня поставили в очередь за Немировским.
Ухожу в последний полет. Мои товарищи уже выполнили план и теперь отдыхают на стартовом командном пункте.
До последнего поворотного пункта все шло нормально. А тут с земли последовала команда: пятнадцатый, вам немедленная посадка!
— Понял, немедленная посадка, — отвечаю руководителю.
Увеличиваю обороты, но скорость почти не прибавляется, будто к машине подвесили добавочный груз. Но пока не волнуюсь: мало ли что может показаться. Выхожу на дальний привод. Делаю заход на посадку.
— Высота безопасная, — докладываю руководителю.
Посадочных огней впереди пока нет. Пилотирую по приборам. Уже сработал маркер ближнего привода, но полосы по-прежнему не видно. Неужели ее закрыл туман? От этой мысли даже пересохло во рту. До запасного аэродрома горючего не хватит. Значит, остается один выход — катапультироваться.
— Полосы не вижу, — докладываю с высоты пятьдесят метров.
Увеличив обороты двигателя, ухожу с набором высоты на второй круг.
Прошу по радио сообщить о плотности тумана.
— Никакого тумана нет, — слышится в ответ, — вы проходите над полосой, вас наблюдаю.
Только теперь до меня дошло, что самолет обледенел и толстый слой льда закрыл прозрачный фонарь. Набираю высоту триста метров и под облаками выполняю разворот на посадочный курс. Пробую сбросить фонарь, но безуспешно. Что делать? Я оказался как в запертом ящике, ничего не видно, и катапультирование исключено. Мысль работает лихорадочно — ищу выход из создавшегося положения.
— Сколько осталось горючего? — спрашивает земля.
— На пятнадцать минут, — даю ответ. — Катапультироваться не могу: полностью обледенел фонарь.
В эфире наступает тишина, на земле думают, какое принять решение.
Время, кажется, остановилось.
И самолет словно завис в воздухе. Какое-то мгновение чувствую себя совершенно беспомощным. Что может быть ужаснее? Делаю еще один разворот и вижу впереди по курсу огонек: самолет случайно попал в теплые слои воздуха и лед на лобовом стекле начал таять.
Сначала появилось небольшое пятнышко, величиной с пятачок, потом ото льда очистилась вся центральная часть стекла. Этого оказалось вполне достаточно для того, чтобы я почувствовал себя самым счастливым человеком.
Полоса блестит, значит, она тоже покрыта льдом. Произвожу посадку. Самолет, не слушаясь тормозов, несется между линий посадочных огней. Зажимаю тормоза в надежде сжечь покрышки и этим увеличить торможение. Но вот правое колесо лопнуло, машина развернулась поперек полосы и, протащившись еще несколько метров, остановилась.
Выключаю двигатель. Хочу открыть фонарь, но он по-прежнему крепко запаян льдом. Ко мне по полосе медленно движется тягач с техниками. Они долго скалывают лед с подвижной части фонаря. Наконец я на свободе. Осторожно вылезаю из кабины. Вижу, что на ребре атаки крыла образовался слой льда толщиной около десяти сантиметров. Такого интенсивного обледенения мне не приходилось наблюдать.
— Кто это говорил, что «миг» не обледеневает? — спрашивают летчики, осматривая мой самолет.
— Сдаюсь! — отзывается Максимов. — Такого я еще не видел: не меньше тонны намерзло.
— А мы следили за твоим самолетом и места себе не находили от волнения, — рассказывал Карих. — Когда ты ушел на второй круг, Александр Иванович Покрышкин не выдержал и сказал: «Эх, останутся детишки сиротами…» Не знаю, как ты себя чувствовал, а с земли за тобой наблюдать было тяжело.
— Нам сразу стало ясно, что фонарь обледенел, только никто не думал, что так сильно, — добавил Немировский. — А когда ты передал, что не можешь открыть кабину, мы совсем духом пали. Самое ужасное, что ничем не могли помочь.
— Пошли домой, хватит на сегодня, — сказал Покрышкин.
— Ну, брат, сегодня ты, можно сказать, второй раз родился, — сказал мне по дороге Коробков.
— И как ты только догадался под облаками пройти? — спросил Максимов.
— Даже не думал, что стекло оттает, — признаюсь я, — просто решил заходить на посадку вслепую. На ближний привод вышел бы по приборам, а садился бы под диктовку руководителя, другого выхода у меня не было.
— Другого, пожалуй, и не придумаешь, — согласились товарищи.
— Это «мигу» спасибо, у поршневого бы мощности не хватило такой груз вытянуть, — сказал Максимов. — На том бы и до аэродрома не добрался. Я однажды видел, как поршневой «ил» обледенел в какие-то три минуты и упал рядом с аэродромом.
К концу марта мы закончили программу, научившись пилотировать реактивный самолет в любых условиях погоды. После успешной сдачи экзаменов каждому из нас присвоили звание военного летчика первого класса.
На должность комдива
Всю ночь бушевала гроза. Темные окна вагона то и дело озарялись вспышками молний. Ливень хлестал по крыше вагона, заглушая стук колес. В купе тоже было прохладно и сыро.
Не спалось. Из головы не выходили мысли о том, как меня примут в новом гарнизоне, сумею ли завладеть душами людей. Пытался представить себе начальника штаба и начальника политотдела, придумывал первые фразы, которые скажу при знакомстве с ними. В конце концов решил: обстановка подскажет, как себя держать и что делать. С этой мыслью и уснул.
К рассвету гроза прекратилась, с восходом солнца облака рассеялись, и вскоре над промокшей землей голубым куполом раскрылось чистое небо.
Вот и вокзал старого русского города.
У вагона меня встретил стройный, подтянутый полковник. Представился:
— Начальник штаба Скрипник.
Мы сели в старенькую «победу», и она, громыхая кузовом, помчалась по промытой ливнем мостовой. Город просыпался.
— Ну как вы тут живете? — спросил я у начальника штаба.
— Да нечем похвалиться, — откровенно признался он. — В общем, сами увидите.
Машина свернула с мостовой и, замедлив ход, покатилась мимо заросших бурьяном финских домиков. Мы въезжали в военный городок.
— Репей вы на славу вырастили, выше машины, — заметил я.
— Командира давно нет, а одному трудно приходится, — пожаловался Скрипник. — Не до лоска, других дел невпроворот.
«Победа» остановилась около двухэтажного финского домика, точно в таком мне пришлось прожить полгода в таежном гарнизоне.
— Нюхтиков, отнесите чемодан в гостиницу, — сказал Скрипник шоферу. Мы покурили и тоже пошли в дом.
В маленькой комнатке, которую мне отвели, стояла одна кровать, платяной шкаф и стол.
— Прошу вас кратко доложить свое мнение о командирах полков, — обратился я к начальнику штаба.
— Лично мне все нравятся, — ответил Скрипник. — Но кое-кто ими недоволен. Начальник политотдела, например, считает, что некоторых уже давно пора выгонять. Но я с ним в корне не согласен.
