об этом не знал. — Его и впрямь не было рядом в дни моих схваток на Капитолийском холме. Как участник программы по защите свидетелей, Бентон не мог ни помочь мне советом, ни даже ободрить сообщением, что он жив. — У тебя должны быть протоколы тех заседаний или записи.
— Зачем они тебе?
— Хотелось бы взглянуть. Возможно, кое-что и прояснилось бы.
— Что?
— Я хочу посмотреть все, что у тебя есть.
Расшифровки стенограмм моих выступлений, видеозаписи фрагментов, транслировавшихся по Си- СПЭН. Все, что осталось, хранится в моем сейфе, в подвале. Вместе с кое-какими вещами, не предназначенными для глаз Бентона. Толстая серая папка с фотографиями, которые я сделала своей камерой. Испачканные кровью квадратики белого картона, которые использовались до появления наборов для сбора ДНК, потому что высохшая на воздухе кровь сохраняется навсегда, и я уже тогда понимала, в каком направлении развивается наука. Самые обычные белые конверты с образцами ногтей и волос. Оральные, анальные и вагинальные мазки. Разорванные и испачканные кровью трусики. Пустая бутылка из-под шабли, пивная банка. Материалы, которые я умыкнула с далекого темного континента два с лишним десятилетия тому назад, иметь мне было не положено. Все эти вещи я, в нарушение закона, протестировала сама. Я даже думаю, что, если бы Бентон узнал о тех кейптаунских делах, его чувства ко мне уже не были бы прежними.
— Как гласит старая пословица, месть — это то блюдо, которое лучше подавать холодным, — продолжает он. — Ты провалила громадный, многомиллионный проект, совместное предприятие Министерства обороны и «Отуол текнолоджиз», наступила кое-кому на мозоль, и, хотя лет прошло немало, есть, я не сомневаюсь, люди, которые ничего не забыли, даже если забыла ты. И вот ты здесь, работаешь с Министерством обороны под боком у «Отуола». Прекрасная возможность рассчитаться.
— Рассчитаться? То есть человек, упавший замертво в Нортон’с-Вудс, — это расчет?
— Полагаю, нам нужно знать список действующих лиц.
Мы умолкаем — впереди балочный мост, соединяющий Кембридж с Бостоном, который местные, в зависимости от личных предпочтений, называют Гарвардским или МТИ. Здание, в котором располагается и моя служба, смахивает на маяк — семиэтажное строение в форме зернового элеватора со стеклянным куполом наверху, титановыми уплотнениями и стальной арматурой. Марино, в первый раз увидев ЦСЭ, решил, что он напоминает пулю дум-дум[22], и сейчас, глядя на здание в этой снежной ночи, я с ним согласна.
Свернув с Мемориал-драйв в сторону от реки, мы заезжаем на парковочную площадку, освещенную единственным фонарем и окруженную оградой с покрытием из черного хлорвинила. Ни забраться по ней, ни разрезать ее невозможно. Я достаю из сумочки пульт дистанционного управления и нажимаю кнопку. Ворота открываются, и мы проезжаем по следам колес, почти полностью запорошенным свежей белой пудрой. Анна и Олли уже на месте, их машины припаркованы возле полноприводных микроавтобусов и внедорожников. Один из последних — всего их четыре — отсутствует, уехал еще до снегопада, возможно, по вызову дежурного судмедэксперта.
Интересно, кто сегодня дежурный и почему его нет в машине? На выезде? Или отдыхает дома? Я оглядываюсь. Как будто оказалась здесь впервые. Над оградой возвышаются здания лабораторий, принадлежащие МТИ, сооружения из стекла и бетона, с антеннами и блюдцами радаров на крышах. Окна темны, лишь кое-где мерцает чахлый свет, как будто кто-то оставил включенной настольную лампу. Бентон подъезжает к отведенному для директора месту. Соседняя, определенная для Филдинга площадка пуста и укрыта ровным слоем снега.
— Можно бы и в гараж поставить, — с надеждой говорит Бентон.
— Это было бы немного неуместно, потому что остальные сделать то же самое не могут, — отвечаю я. — В любом случае въезд разрешен только служебному транспорту.
— Тебя испортил Довер. Может, мне теперь и честь отдавать?
— Только дома.
Мы выходим из машины и оказываемся по щиколотку в снегу. Снег не утрамбовывается, потому что холодно, и снежинки мелкие и колючие. Я набираю код на панели у двери, и та начинает с лязгом отходить в сторону. На парковку въезжают Марино и Люси. Приемный отсек похож на небольшой ангар с монорельсовым краном, моторизованным подъемником для больших и тяжелых тел. Рядом с ведущим к металлической двери пандусом стоит белый фургон — в Довере такой называют хлебовозкой, — рассчитанный на перевозку шести тел. При необходимости его можно использовать как мобильную криминалистическую лабораторию.
Дожидаясь Люси и Марино, я прихожу к выводу, что оделась не по нашей погоде. Куртка была хороша в Делавэре, но здесь в ней холодно. Стараюсь не думать о том, как было бы чудесно сидеть перед камином с односолодовым скотчем или марочным бурбоном, рассказывать Бентону о вещах, не имеющих никакого отношения к трагедиям, предательствам и злопамятным врагам, и ни о чем не тревожиться. Хочется выпить и поговорить откровенно, отбросив притворство и ухищрения, без утайки. Мне так недостает нормального общения с ним, но что такое нормальное общение, мы оба толком и не знаем. Даже занимаясь любовью, мы таим свои секреты, что совсем ненормально.
— Ничего нового, — предвосхищая наши вопросы, говорит Марино, как только за нами с лязгом закрывается дверь. — Только Лоулесс прислал фотографии с места преступления — наконец-то. А вот с собакой не повезло. Ни одного заявления насчет найденной борзой.
— Какой борзой? — спрашивает Бентон.
Увлекшись описанием РЭБПа, я забыла упомянуть о том, что еще было на видеофайле, и теперь чувствую себя немного глупо.
— Борзая из Нортон’с-Вудс по кличке Сок. Похоже, убежала, пока «скорая помощь» занималась нашим делом.
— Откуда ты знаешь кличку?
Я объясняю, держа большой палец на стеклянном сенсоре биометрического замка, пока тот сканирует мой отпечаток. Открыв дверь, ведущую на нижний уровень здания, говорю, что у пса мог быть микрочип с информацией, важной для установления личности его хозяина. Некоторые приюты для животных, прежде чем отдать грейхаунда[23], в обязательном порядке ставят микрочип.
— Интересно, — говорит Бентон. — По-моему, я их видел.
— Он смотрел прямо на тебя, когда ты выезжал на своем спорткаре вчера в четверть четвертого пополудни, — сообщает ему Люси.
Мы входим в препараторскую, просторное помещение с постом охраны, электронными платформенными весами и целой стеной массивных стальных дверей, ведущих в холодильные камеры и встроенный морозильник.
— Ты о чем? — спрашивает Бентон, обращаясь к моей племяннице.
— Такая дальняя дорога, метель, а ты даже не ввела его в курс дела? — Люси поворачивается ко мне. Когда она в таком вот настроении, иметь с ней дело нелегко.
«Она ведь тоже тебя знает, — раздраженно думаю я. — Знает так же хорошо, как ты знаешь ее». Люси прекрасно известно, с каким упрямством я держу при себе то, что не дает мне покоя. Знает, что я нахожусь в таком состоянии с самого отъезда из Довера. Глупо, конечно, не поделиться деталями, с которыми Бентон мог бы помочь. Более проницательного психолога я не знаю, и он, конечно, заметил бы многое, просмотрев короткую запись, сохранившуюся в наушниках мертвеца.
Вместо этого я увлеклась рассказом об АПИ, потому что думала только о Бриггсе. Я не могу пройти мимо того, что случилось утром, и того, что произошло много лет назад, потому что начатое им тогда никак не заканчивается. Он знает об этом темном уголке моего прошлого, который закрыт даже для самых близких, и какая-то часть меня никогда не простит его за этот уголок. Именно Бриггс придумал послать меня в Кейптаун. Такой у него был замечательный план.
— Они с борзой прошли мимо вашей дорожки за несколько минут до того, как он умер. — Люси рассказывает Бентону, но смотрит на меня. — Если бы ты не уехал, то услышал бы сирену и, скорее всего, вернулся бы посмотреть, что случилось, и, может быть, делился бы сейчас с нами какой-то ценной
