Я выхожу и прикладываю большой палец к электронному замку, чтобы отпереть дверь справа. Вхожу в кабинет своего заместителя и медленно оглядываю его, словно это место преступления.
11
Я выбирала ему кабинет, настояв на таком же уютном, как и мой. Комната Филдинга просторная, с собственным душем. Из окна открывается вид на реку и город, хотя жалюзи опущены, что меня нервирует. Должно быть, закрыл, когда было еще светло, хотя я не понимаю, зачем ему это было нужно. Все это выглядит как-то подозрительно. Что бы ни сделал Джек Филдинг, ничего хорошего ждать не приходится.
Я хожу, открываю жалюзи и через стекло с отражающим серым оттенком вижу размытые огни центра Бостона и колышущиеся волны ледяной мороси, сердито колотящейся в окно. Вершины высоток, башен Пруденшл и Хэнкок, почти не видны, и порывистый ветер завывает и стонет вокруг купола у меня над головой. Мемориал-драйв бурлит и вспенивается транспортным потоком даже в этот час, и река Чарльз — это что-то черное и бесформенное. Вернется ли когда-нибудь Филдинг в эту комнату, которую я оформляла и обставляла для него? Мне почему-то кажется, что нет, не вернется, хотя никаких свидетельств того, что он ушел навсегда, не заметно.
Самая большая разница между нашими кабинетами в том, что его забит напоминаниями о хозяине: всевозможные свидетельства, сертификаты и благодарности, коллекции на полках, бейсбольные мячи и биты с автографами, кубки и значки, полученные на соревнованиях по тхеквондо, модели самолетов и фрагмент настоящего, потерпевшего крушение. Я подхожу к письменному столу и оглядываю подборку реликвий Гражданской войны: ременную пряжку, котелок с ложкой, пороховницу, несколько ружейных пуль, которые, я помню, он собирал в нашу бытность в Вирджинии. Но здесь нет фотографий, и мне становится грустно. На пустых пространствах стен я вижу маленькие дырочки от крючков, которые он не потрудился залепить после того, как снял.
Больно задевает, что Джек больше не выставляет знакомые фотографии той поры, когда он был моим патологоанатомом. Снимки простые, искренние: мы с ним в морге или на выезде к месту происшествия вместе с Марино, старшим детективом отдела убийств в Ричмондском полицейском управлении в конце восьмидесятых — начале девяностых, когда и Филдинг, и я только-только начинали, хотя и совершенно по-разному. Он был красивым доктором, еще только начинающим свою карьеру, тогда как моя уже перемещалась с государственной службы в область частной деятельности. Я только-только привыкала к гражданской жизни и руководящей роли, изо всех сил стараясь не оглядываться. Может быть, теперь и Филдинг предпочитает не оглядываться, хотя я и не представляю почему. В те времена у него, в отличие от меня, все было хорошо. Он не участвовал в сокрытии преступления. Никогда не совершал ничего такого, от чего приходилось бы прятаться. По крайней мере, насколько я знала. Но что я знаю теперь?
Почти ничего, не считая ощущения, что он избавился от меня, быть может, избавился от всех нас. Сейчас, я чувствую, он оставил позади больше, чем когда-либо раньше. Я в этом уверена, хотя и не знаю почему. Конечно, его личные вещи все еще здесь: непромокаемый костюм на крючке, неопреновые «болотники», мешок со снаряжением ныряльщика и чемоданчик для выездов в шкафу, коллекция полицейских блях и полицейских и военных значков. Я помню, как помогала ему переезжать в этот кабинет. Я даже помогала расставить мебель, и мы оба ворчали и смеялись, потом опять ворчали, передвигая письменный стол, потом стол для совещаний, а потом двигая их еще и еще.
— Что это, Лорел и Харди?[37] — пошутил он. — В следующий раз ты будешь толкать вверх по лестнице мула?
— У тебя нет мула.
— Подумываю купить лошадь, — сказал он, когда мы взялись переносить стулья, которые только что перенесли. — Примерно в миле от дома есть конеферма. Я мог бы держать там лошадь, быть может, ездить на ней на работу, на вызовы.
— Я внесу это в трудовой договор. Никаких лошадей.
Мы шутили и поддразнивали друг друга, и он так хорошо выглядел в тот день — бодрый и оптимистичный, с буграми мышц под короткими рукавами формы. Цветущий, великолепно сложенный, лицо все еще по-мальчишески красиво, русые волосы растрепаны, симпатичная небритость. Он был сексуальным и забавным, и я помню, как перешептывались и хихикали сотрудницы, проходя мимо его открытой двери и стараясь при каждой возможности поглазеть на него. Филдинг, казалось, был так счастлив, что он здесь, со мной, и я помню, как мы вместе вспоминали наши прежние дни и расставляли фотографии — фотографии, которых теперь нет.
На их месте те, которых я не припоминаю. На снимках, развешанных на стенах и расставленных на полках, он в официальных позах рядом с политиками и военным начальством, на одном — с генералом Бриггсом и даже с капитаном Аваллон, вероятно, с той экскурсии, на которую ее водил. Здесь Филдинг выглядит скованным и скучающим. На фотографии, где он в белом кимоно наносит удар ногой по воображаемому врагу, — злым. Лицо красное и полное ненависти. Разглядывая недавние семейные снимки, я прихожу к выводу, что и на них он не слишком довольный, даже когда обнимает двух своих девочек или жену Лауру, хрупкую блондинку, чья красота со временем блекнет и увядает, словно тяжкие испытания накладывают отпечаток на ее внешность, прорезая морщины и борозды на некогда прелестном, гладком лице.
Она для него номер три, и я, просматривая запечатленные моменты в хронологическом порядке, могу проследить его нравственный и физический упадок. На первых, когда он только женился, мой заместитель энергичный, без малейших признаков высыпаний или преждевременных залысин. Я задерживаюсь, чтобы полюбоваться им — потрясающий мужчина, с крепким торсом, в спортивных шортах, моющий свой «мустанг-67» вишневого цвета. А вот снимки, сделанные прошлой осенью. Тут у него уже жирок на талии, кожа в красных пятнах, волосы зачесаны назад и смазаны гелем, чтобы скрыть залысины. На состязании по боевым искусствам, всего месяц назад, он, в форме грандмастера и с черным поясом, не кажется ни физически здоровым, ни душевно уравновешенным. Это уже не тот человек, который находит радость в прекрасной форме или технике. И не тот, кто почитает и уважает других людей и умеет владеть собой. Потрепанный. Слегка неуравновешенный. И совершенно несчастный.
Почему? Я задаю безмолвный вопрос той старой фотографии с машиной, где он такой потрясающе красивый, такой беззаботный и энергичный, мужчина, в которого легко влюбиться, кому не страшно вверить руководство, кому можно доверить даже свою жизнь.
Я его поднимаю, а он опять падает, только каждый раз ударяется все сильнее. Каждый раз все страшнее, все кровавее. Снова и снова. Как ребенок, который не мог ходить, а я никак не признавала этого, пока он не покалечился окончательно и бесповоротно. Драма с предсказуемым концом — так охарактеризовал происходящее Бентон. Филдингу не следовало становиться патологоанатомом, а из-за меня он им стал. Ему бы лучше вообще не встречаться со мной той весной 1988-го, когда он еще толком не знал, чего хочет в жизни, а я сказала, что знаю. Давай я тебе покажу. Давай я тебя научу. Если бы он не приехал в Ричмонд, если бы не столкнулся со мной случайно, то мог бы выбрать жизненный путь, который вполне бы его устроил. У него была бы своя карьера, своя жизнь, ему бы не пришлось вечно находиться при мне.
В том-то и проблема, что его жизнь проходит в исключительно деструктивном окружении, что все его старания обречены, а когда терпеть уже невозможно, он снова срывается, ищет себе оправдания и вспоминает, что таким, какой он есть, его сделала я. В его несчастной, горькой жизни я — нечто огромное и темное, как билборд. На все срывы и кризисы у него один ответ. Он исчезает. В один прекрасный день Джек
