Вике уже становилось просто дурно. А мама улыбалась. Ехидно, скорее всего. Хотя видно было в полутьме не очень четко. Голосом — улыбалась, а словами — спорила.
— Вас бы в микрорайоны с хрущевскими домами, так ваш бидонвиль…
— Маркузе, «Одномерный человек»!
— Вы не поверите, как раз читаю.
— А Рауля Ванейгема? «Учебник жизни для молодых поколений»?
— Знаем, знаем!
— Самая воруемая из книжных магазинов книга года!
— Да не вскакивайте вы все время, Оливье. Ванейгем — борец с копирайтом. Я в общем почти на его позициях. СССР не входит в Бернскую конвенцию, поэтому в Советском Союзе как раз царит такой большой Ванейгем. Но меня это не огорчает. В СССР плюют на копирайт, поэтому в СССР превосходная школа перевода. Что угодно с Запада можно брать, переводить. И прав не надо приобретать. Только б местная цензура пропустила, конечно. Вот у меня в сумке как раз новая книжка на испанском. По-моему, шедевр. Хочу ее послать друзьям в Москву. Как раз сегодня собиралась передать через оказию. А ваши дружки мою машину укатили, как мне доехать туда? Метро не ходит. Мне на Алезия.
— А вы пошлите в Москву почтой.
— Да книги сплошь и рядом на таможне конфискуют…
— Как, вы хотите сказать, что у вас книги нельзя из за границы выписывать? И в наше время интеллектуалам до сих пор запрещается читать какие-то книги? Теперь же не то, что при Сталине?
— Оливье, вы вот считаете себя информированным, а у меня даже нет сил с таким наивным человеком спорить.
— Нет, я не верю. Я не верю, что в стране победившего социализма так плохо, как вы рассказываете!
«Хо-хо-хошимин!» — прокричали под окнами.
Вика отирался со всех сторон стола и разглядывал рекламки и древние кафешантанные афиши, налепленные на стенах, сначала позади мамы, а потом позади Оливье. Свой блин он прожевал быстро, в гавроши произвели. Теперь на него обращали ноль внимания. Кое-что он разбирал из их слов, кое во что не вдумывался. Его смаривал сон. Он то и дело носом клевал.
Но парень так часто подхватывался, грохоча стулом, в духе «нет терпенья с такими ретроградами сидеть и неохота даже силы тратить на их переубеждение», а потом неизменно садился снова, что это движение туда и сюда дико волновало Вику, отвлекало, не давало ему закончить мысль, притом что Вике тоже хотелось бы разобраться… Когда можно будет — спросит все у мамы на обратной дороге. Спросит об этих хун…вейбинах. И какие там сверхлюди с Третьим Римом друг друга поубивали.
Вика нервничал еще и оттого, что слишком уж много незнакомых слов они использовали. Причем мама тоже. И не смотрела на Вику, не пыталась ему по ходу дела непонятное пояснять. Выглядело, будто у нее завелся какой-то скрытый обмен секретами с этим типчиком, с Оливье. Имен незнакомых куча. Сартр, Фуко, Лакан, Бретон, Арто… Да что он все время прыгает, ей-богу… Вика в задумчивости продел верхушку капкана сначала в хлястик куртки молодого человека, потом в распорку спинки, а низ — в перекладину между ножками стула. Все как раз совпало по высоте. А вот зачем капкану вдруг пришло в голову самопроизвольно защелкнуться — это уж, увольте, Вика не сумел бы объяснить.
В ужасе от содеянного Вика обошел стол кругом, примостился на неудобно затолкнутый в угол табурет под вешалкой, вытащил Жюля Верна и погрузился в чтение, время от времени вспрядывая как чуткий конь в ожидании катастрофы.
И она наступила.
— И я не могу понять, как приехавшая оттуда молодая, думающая, работающая женщина… Вы же мечта феминисток наших… У вас с младых ногтей ваше женское «я» не подвергалось атакам. Вы даже не представляете себе, что такое насилие, сексистское насилие, преследование женщин!
— Где уж мне это знать.
— Вот я и говорю, где! Только за то, что они открыто выражают себя. А представьте себе, здесь у многих на всю жизнь остаются сильные травмы… Между тем как любовь… Знаете,
— Знаете, вот уж это действительно незачем обсуждать.
— Я все понял! Вас комплексы душат. Хотя откуда они у вас-то? И тем не менее, несмотря на внешность, вы зашоренная какая! Глядите, как себя сковываете! Да ведь женское право — наивысшее из прав. Наслаждайтесь без тормозов!
Теперь уже точно лицо Люки замкнулось. Оливье, видимо, это захлопнутое лицо остановило на ходу. Он взвился, отклонил рукой стул и на этот раз правда таки разлетелся к двери. Движение было настолько резким, а хлястик так прочно пришпандорен был к задней балясине, что парень буквально вылетел из собственной оболочки, как выдавленная из чешуи ошпаренная креветка.
Под грохот валящегося стула он рухнул сверху на стул, барахтаясь в рукавах, а из карманов всего повалившегося хозяйства расскальзывались и раскатывались по полу ключи, сигареты, спички, монеты, самодельная праща и
Как это могло произойти? Не в силах понять, Оливье извивался и не выговаривал членораздельного слова, а задранные ноги молотили по столу и стаскивали на пол графин и скатерть. Зараженные общей лихорадкой, сначала поерзали и понаклонялись, а потом и повалились со стуком туда же Люкин стул и Викин табурет, после чего Оливье в обществе всей этой поверженной мебели приобрел точное очертание Лаокоона.
Когда наконец его подняли, выпутав из рукавов, и выяснилась подоплека загадочного конторсионизма, и все уже перестали пялиться на малолетнего Вику, трясти его за плечи и стучать себя пальцем по лбу, выясняя, какого дьявола он имел в виду, причем Вика отчаянно делал вид, что ни слова не разумеет по-французски, и как мог утыкал глаза и нос в свою
— У меня, успокойтесь, у меня, сейчас отопру…
— Подумать только, такой маленький, а уже такой хитрый. Это у советских врожденный рефлекс: чуть встретит человека, поймать и обездвижить!
Мама, закусив губу не то от хохота, не то от обиды, копалась в сумочке. Но чем усерднее она искала ключ, тем дальше ключ терялся. Пришлось ей перевернуть над столом всю свою плетенную из камыша корзину бомбовидной формы. Вывалились ключи, но не те — от квартиры. И еще одни, опять не те — от машины. А еще помада, зеркальце и Гарсия Маркес
Тут загрохало от двора Сорбонны, и Оливье, стремительно записав продиктованный Викой номер телефона с двумя перевранными цифрами, натянул освобожденную куртку, рассовал по карманам разносортную начинку (книгу забыл нечаянно) и ринулся по улице туда, где бухало.
Мама примерно с такой же скоростью побежала по улице туда, где не бухало. Вику она резко волокла за собой, держа за запястье. Вика, захвативший все книжки с поверхности стола, бежал за мамой и прижимал другой рукой к груди расползающиеся двести лет и двадцать тысяч лье. Какие-то студенты, желтокожие, чернокожие, перегнувшись пополам, принимали на себя удары полицейских дубинок. Студенты, девчонки, молодые ребята теснили полицейских вместе с их машинами — «салатными корзинами». Сверху из окон пролетели две бутылки. По-видимому, метали их в полицейских, но раздробились они прямо перед Викой на мостовой. Кто-то с балкона аплодировал. Спланировал и рухнул на
