— Да я понимаю, что интересует. Если вы внук Жалусского. Я помню вашего дедушку. Я ребенком был, он в школу к нам приходил выступать о русских художниках.
— Как я рад. Спасибо, что помните.
— Ну, как я понимаю от господина Бэра, вы не получили плетнёвские документы?
— Как не получил? Как раз получил, поэтому и ищу остальные.
— Ну, тогда я вообще не понимаю. Я от господина Бэра так понял, что вы не получили. Всю коробку, которую я лично вам передавал.
— Когда вы мне коробку передавали?
— Когда мы ремонтировали музей. У нас стоял плетнёвский ящик, который поступил в музей из комитета. У них после независимости фонды чистили. Архивы разбирали. Из комитета к нам поступила значительная партия. Мы ящик Плетнёва приняли, держали десять лет. Все думали провести персональную выставку. А потом начался ремонт, площади выставочные сократились. Теперь у нас не имеется возможности по площадям. И тогда я стал решать. У Плетнёва не осталось родственников. Но я вспомнил про Лиору Гершевну. Я знал ее адрес. Мы ее разыскали, когда делали фильм о булгаковском доме.
— Однако ведь бабушка… она ничего не понимала, не соображала…
— Да? У меня не создалось впечатления. Я ей для вас этот ящик передал.
— Когда?
— Ну, в точности не скажу. Зимой. Или в конце две тысячи второго, или в начале две тысячи третьего. Еще была симпатичная компаньонка у нее, эффектная женщина. Они с вашей бабушкой приняли бумаги. Бабушка вспомнила Плетнёва, начала листать. Я, конечно, оставлял вашей бабушке, но имел в виду вас. Мы в курсе, что вы работаете у профессора Бэра в «Омнибусе». Да вообще и о вас в Киеве знают, вы из такой семьи. Та женщина обещала, что вас известит. Лиоры Гершевны, увы, в скором времени не стало, к сожалению… Так что архив этот вам искать — сокиру под лавкой.
— Что?
— Украинское выражение. Сокира — то же самое, что секира. Топор. Искать под лавкой топор. Пословица. Архив отдан вам. Вот, чем мог, постарался помочь, передаю господину Бэру.
— Ну хорошо, Зиман, а у вас там какие новости? Как дела с Хомнюком-Оболенским? И с Ватрухиным? Как аукцион? Я еще не решил, куда держать курс после похорон. Вероятно, вылечу из Москвы завтра. Нафтизин куплю, помню. Но куда полечу — еще не решил. Вы, главное, скажите, получили ли от Мирей наконец привет.
— Нет, не получил.
— Так и не позвонила?
— Так и не позвонила.
— Ну и как вы это, Зиман, можете объяснить? Это уже не каприз, а черт знает что. Я сам ей тут звоню каждые пять минут. Никакого толку.
— Я тоже беспокоюсь. Разыскиваю. Ну, не волнуйтесь. Отыщем. Может, телефон потеряла, в котором все наши номера. А вы-то сами как, Бэр?
— Ох, умоляю. Скорей бы к вам в Европу. Какие-то лодочные поросята. Клуб-кафе «Субмарина», оформленный под отсек подводной лодки, и «лодочные поросята», которыми, как тут в меню написано, «в годы войны награждались команды подлодок за торпедированные суда и боевые корабли». Вот я сижу и этого поросенка ем. Кого я торпедировал? На завтрак поросенка. Есть еще печеночные котлеты, пюре. Кофе с круассанами нет. За соседними столиками еще не кончили ужинать. Ну, что вы об этом скажете?
— Бэр, об архиве. Я потрясен. Еще не все обдумал, но спасибо большое за оперативность.
— И вот слышу сейчас от Гранникова о шестидесятипятилетии Бабьего Яра. Состоится в будущем году. Их президент, Ющенко, присвоил Бабьему Яру статус заповедника — знаете?
— Нет, я не знал. Почему это должно называться заповедником? Там что, бизоны?
— Нет, там карусели. Гранников сейчас рассказывает, готовится чествование. Там развлекательный парк. Но будет мемориальная часть. С участием Квасьневского, Черномырдина, Януковича…
— …Кравчука, Кучмы и попа в епитрахили.
— В епитрахили. Архив был отдан, как вы уже слышали, вашей бабушке.
Да. Отдан бабушке. Неужто этот Гранников не понял, в каком перекособоченном мире Лиора жила?
— Знаешь, Викуш, мне стало легче теперь общаться с мамой.
— С чьей?
— Ну не с твоей же. Твоя мама, вероятно, это Люка, да? А я и не знала, что она семейная. А Люка, что! Никогда не навестит. Видимо, поважнее нашла себе компанию. А вот с моей мамой чудо случилось. С самого молодого возраста она была ведь слабослышащая. И вдруг, так странно, теперь стала хорошо слышать. Что я ни говорю, все слышит. Отвечает быстро, с ходу. А как она сумела излечиться — ума не приложу. Я спросила у нее рецепт гоменташа. Теперь я смогу его приготовить. С молодости думала научиться, но никто из моего окружения рецепта не знал. А мама раньше не понимала, о чем я спрашиваю. А сейчас вдруг как закричит: а, гоменташ! То есть она меня услышала. И, говорит, ее там научили. И она все запомнила. Имей в виду, Лерочка, она мне говорит, дрожжи следует брать не сухие, а прессованные. Вот и вся тайна. Кстати, Вика, она мне еще порекомендовала запастись колокольчиком на случай, если я заболею и сломаю себе что-нибудь, можно всегда позвонить и подозвать. У нее-то колокольчик был.
— Он у нас и сохранялся на Васильковской. Я его помню.
— Вот найдите, и чтобы вы сюда мне его поставили. На случай похорон, не дай бог, пусть это будет не скоро, но ведь придется же когда-нибудь мне похоронами заняться, я же не вечная, так чтобы не кричать. Пусть будет под рукой колокольчик. Позвонить, распорядиться, подозвать и сказать, пусть кто что делает…
А вот имей он возможность (и желание, конечно, — и то и другое нереально) жить в Киеве бок о бок с Лерой, у нее бы сознание не спутывалось так. Она ведь одного лишь чаяла: не в одиночестве, не в каземате-цвингере угасать, а жить с людьми, участвовать в их быту и разговорах, быть рядом с любимым существом — с ним, с Викой, который представлял собой продолжение и повторение ее утраченных мужчин: мужа, брата, отца. Лера в последние годы укладывала перед собой рядочками книги, с переплетов глядели лица знаменитых артистов или, наоборот, писателей, когда-то с нею шутивших, флиртовавших или просто восхищавшихся ею. То это Лёдик там лежал, то Кларк Гейбл, то Аксенов, то артист Тихонов, то Евтушенко внезапно. «Не понравлюсь я ему, я старая теперь», — понуро бормотала, вглядываясь в фотографию, Лерочка.
Будь Виктор в ее старости с ней рядом, кто знает… Может, она бы продырявила грезовый горизонт и вышла бы обратно в «здесь и сейчас» из перенаселенного одиночества, из царства воспоминаний о воспоминаниях.
А плохо ли бы Виктору жилось, застрянь он в той параллельной жизни, в Ракитках? Если бы остался тогда в Киеве в восьмидесятом, на Олимпиаду не поехал, Антонию не повстречал? Представим этот вариант, в порядке бреда. Ну, вернул бы он себе прежнее гражданство, бывший характер, советскую внешность. Может, и жил бы неплохо, наслаждался бы тоже, хоть и по-другому. Таял бы от накрашенных дев в распущенных волосах и лапше, в лакированных сапогах-чулках, в туфлях на платформе и в карикатурно коротких юбках. Они, поглядывая, напевали бы песни из индийского кино. Со значением спрашивали бы о Сан-Ремо, Тото Кутуньо, Аль Бано, Ромине Пауэр. С гордостью включали бы отечественные кассетники фирмы «Электроника». Бросали бы ему лукавый вызов: кто назовет больше имен групп: «Смоки», «Спейс», «Куин», «Кисс», «Дип Перпл», «Пинк Флойд»?
Но нет, той сладкой черемуховой дури он не вкусил. Свой русский год в преддверии встречи с Антонией Виктор прожил полным швейцарцем. Студентки его не о Кутуньо спрашивали, а спрашивали о Мишеле Фуко.
Лерочка… Буля… О полученном плетнёвском архиве Вике не сказала ни слова. Ну ясно, в тот же день все вытерлось из памяти. В две тысячи третьем году она все ночи по лесу гуляла, цыган встречала, требовала, чтобы ей привели ее внучку. Хотя внуков у нее, за исключением Виктора, нет.
