линии, в сквере, с нежным эркером, в котором вся семья совещалась вокруг скатерти с бомбошками, когда на столе лежала повестка «Все жиды…».
Вика побыл и уехал, а она осталась себе размышлять, разбирая пуговицы, разбирая старые конфеты, карамелированные пылью, припевая: «Петушки к петушкам, раковые шейки в сторону».
Когда он уезжал, обещал навестить ее снова через месяц или полтора. Обещал! А явился через двенадцать лет. Виктору пришлось ждать не чего-нибудь, а распада страны. Лишь когда Страна Советов развалилась на куски, наконец отпали мелочные претензии к отметкам в чьей-то там визовой истории.
Вот эту вторую пустоту, второе десятилетие одиночества Лера уже пересуществовать не смогла. Она ушла в мир, где все сливалось и слипалось. В небесную империю благодетельных знаний. Детали там оставались четкими, чувства обостренными, но на месте обычной классификации вещей бытовала другая, на нездешнем языке излагаемая.
— Это аналитический язык Джона Уилкинса, — сказал бывший поклонник, светило, психиатр из Москвы Эдвин Вайнберг.
Уж такой эрудит ученый немец — местным медработникам не понять.
Когда передали эти слова Виктору, он пробормотал:
— Цитата из Борхеса.
— Ну и что же он имеет в виду, шизофрению или Альцгеймера?
Вика еженедельно звонил Лере из Италии. Соединяли не всегда. Периодически удавалось, но разговоры были на вес золота. У него просто не было столько денег. Пытался покороче. А для нее это были звонки с того света. Обрыв каждой беседы причинял ей боль. Обидно было чувствовать, что Вика закругляется.
Садилась сразу по следам разговоров писать. Приходили длинные письма. Со временем они становились все страннее. Школьный друг Боря Самовецкий, директор Института геронтологии, предложил Лере пожить в корпусе больницы, как на курорте. Там ее понимали, не перечили. Громадный сад, хорошие палаты. Но постоянно держать все-таки не могли. Под ремиссии выписывали. Некоторое время она пересиживала в Ракитках с приезжавшей из Канева постаревшей Гапой. Знакомые заезжали, потом сообщали Виктору: «Бабушка кажется нормальной».
Нормальной? Да? А бурно действовавший телефонный узел? По сведениям от Гапы, Лера, дорвавшись до телефона, все время проводила в обнимку с трубкой. Дозванивалась до своего отца Герша Вениаминовича, расстрелянного в тридцать седьмом в подвале местного НКВД. До эмигрировавшей в Америку в девятнадцатом году прогулочной бонны. Она названивала и к Александру Трифоновичу Твардовскому с вопросами о публикации очерков покойного мужа. Постоянно говорила со Швейцарией, с Викой, не трудясь перед тем набирать номер. Требовала, чтобы Люка приехала. Немедленно. Если у нее есть остатки совести. Разбудораживалась до истерики. Тогда бригада Института геронтологии выезжала по Гапиному вызову, акатинол — мексидол — актовегин.
Но к двухтысячному году стало ясно, что в Институте меняется ситуация. Уходят на пенсию и мрут доктора, получившие Леру в наследство от Самовецкого. Последний, две тысячи второй, прошел вообще в сумасшествии. В начале года слегла, обезножев, в Каневе Гапа. И тут же из Института сообщили в Аванш Ульриху, что больше держать Леру не могут. У них подошли к концу какие-то фонды или программы. А может быть, вымогали какую-то несусветную взятку. Ульрих с Викой обменивались горячими телефонными звонками. Ни один не знал, как решить дело. И неведомо что произошло бы, не подвернись вовремя Вике сиделка Люба и не наладься сам собой в побеленной Любой ракиткинской квартире новый, достаточно необычный быт.
Странный быт. В смысле — ухватисто управлявшийся Любой, но чуждый. Виктор в первый же приезд оказался среди посторонних предметов. Таких, как это вот клетчатое одеяло. В окружении клетчатых кошелок, бело-сине-красных, рисунка тартан. Люба складировала партии товаров. Бизнес сожителя. Он возил шкурки из Норвегии в Киев. Виктор уперся взглядом в штабеля клетчатого полипропилена. Наглый, агрессивный дизайн. Интересно, к Наталии они тоже такие сумки несут?
Хотя нет, у Любы теперь новый ухажер, шоферюга. Нет, как-то иначе, начальник шоферюг. Кажется, босс извоза с Украины в Италию и обратно на Украину. А сам румын. Наталия описывала: осанист, широкоплеч, с виду лют, волосы на лбу начинаются низко и торчат плотной щеткой. Она даже набросала на салфетке в ресторане характерную физиономию, смяла салфетку, ткнула в сумку, в кармашек.
— Да где ты видела-то его?
— Ну как же, у себя в своей собственной квартире. А перед этим, к сожалению, в лифте.
Наталия возвращалась домой, когда в лифт внезапно за нею ввалился, доведя до сердцебиения, кряжистый тип с этими надвинутыми на лоб волосами. Сдавленный голос с акцентом: «Люба у вас?» Это он от ревности. Проверял. Вперся на Любины именины. Полупьяный, полугалантный, с букетом — тезоименитство, тридцатое сентября: Вера, Надежда, Любовь.
Все в квартире рассматривал, принюхивался. Наталия предположила: ревнует свою молодку. Сама старалась ни на что не реагировать. Хотя он захотел общаться и с нею. Расселся, бутылку на стол. Повел разговор с гаерским ломаньем — ни слова без выверта — на отчасти понятном итальянском. Наталия угощала влюбленную пару чаем, который они почему-то разводили водой, нагретой до кипятка, и пили из громадных завтраковых чашек.
По описанию — груда мускулов. Настоящее животное, верно, в постели. Ну, коли Любе того и надо… Стоп, Виктор, это уж точно дело не твое. Твое разве что — спросить, по какой причине Николай сам не везет Любины пожитки в Мальпенсу. У Николая же бизнес-извоз. Виктор права и лицензию недавно им переводил с украинского на итальянский… Нет, с итальянского на русский. Для заверения документов. Они себе итальянца шофера взяли третьим. Зачем тогда Любе Викторово такси?
К слову, кстати, о Наталии. Ее не слышно. Два часа прошло со Злыднева звонка. Все это время Виктор околачивается в закоулках памяти. Убежало с экрана «неопределяемый номер». Так нажмем на что-нибудь суперопределяемое. Суперопределенное.
Экранчик осветился. Магнетическими очами Наталии. Родинка слева у носа. О, нет сил терзаться, за что? «Наталия» — пропелось в ушах. «Наталия» — написалось на экране. Не успел заволноваться, подготовиться — уже непререкаемый у уха голосок.
Да, Наталия ответила, что помнит: у них в программе сегодня сходить вместе, конечно, Виктор, да, в ресторацию, как раз ей и по работе… а ближе к ночи Наталия не исключает, уже вне рабочей программы, в порядке добавочного дринка поднимется-таки к Виктору и все же посмотрит взятый в «Блокбастере» фильм «Завещание доктора Мабузе»…
— Репортаж… по работе… сами выбираем ресторан? А я думал, «Амур». Нельзя? Ах, в редакции наметили… что? Нет, не понял. Очерк о кухне другой провинции? Тоже ломбардской, но чтоб около Милана? А. Ну, жаль. Хотел в районе Навильи. Возле дома. В прошлые времена я, помню, хаживал в джазовый «Шиммье». Или в пышный «Иль Порто». По части рыбы он непобиваем. Может, о нем напишешь? «Иль Порто» — достопримечательность. Даже сам по себе контингент клиентов… Бывшие фабриканты и откупщики, максимальная серьезность, лодены и верблюжьи пелерины. Вытертые ковры. В бобрик дорожек до сих пор втерты, думаю, волоски из бакенбард Кавура!
— Нет-нет, Виктор, ресторан уже нашли и заказали наши из «Стампы». Вроде все складывается. Завтра ни до чего. Завтра день рождения Марко. Пригласили выводок детей на воскресное мероприятие в «Гигантский гном». А сегодня как раз вечер у меня свободен.
Выражение счастья от Виктора, что-то вроде мычания.
Но на том конце провода (Вика, какие, к черту, провода, двадцать первый век? Все привычки, клише…) дохнуло совсем уже не счастьем в трубку.
— Ой, нет, погоди, кажется, обстоятельство… Как бы не вышло, что придется и «Гном» отменять… Минуточку, я вижу тут…
А он будто видит ее саму. Голову на отсечение: Наталия сидит в редакции, параллельно под телефонный звонок что-нибудь пишет или куда-нибудь вглядывается. В верстку свежей полосы или в экран. Юлий Цезарь онлайновый.
